Лондонские поля - Мартин Эмис

Растворимый кофе был выпит, сигареты выкурены, время убито. Новый Кит Талант. Сладок, однако же, вкус победы. В прежние времена Кит и Дебс непременно нашли бы удобный случай улизнуть, чтобы немного помиловаться, а позже Кит все уладил бы с миссис К. Или он мог бы подождать в «кавалере», куря еще и еще и слушая записи дартсовых матчей, пока Дебби не выбросила бы в окно ключ и он не поспешил бы обратно, чтобы как следует вдуть ей на халяву. Но сегодня? Сегодня перед ними предстал новый Кит Талант, не иначе. Да и Дебби была особенной. Она стоила 85 фунтов стерлингов. И он обнаружил, что теперь, когда ей стукнуло шестнадцать, она больше не будоражит его по-настоящему, ни так и ни этак; львиная доля колдовства бесследно исчезла. А значит — нет. Он расцеловал и обнял миссис Кенсит, а потом, на пороге, даже еще целомудреннее простился с Дебби — и был таков. В машине он сунул в магнитофон запись дартсового матча (финал, Оббс-Твемлоу — вещь неувядающая) и направился к Триш Шёрт.

Двадцатью минутами позже он сидел у себя в гараже, где выкурил двадцать сигарет и раздавил бытылочку «порно». Цик, цик — кровавые пятна появлялись у него на воротнике. Слезы гордости редко, но мерно капали ему на колени. Может, еще один пызырь? Уже немного пплыл. Бычья концовка: прямо в глыззз. Не пыли, а брысь Дебс мыленькую пылку. Быстрей пыссыть.

Время от времени он поглядывал на плывущую у него перед глазами красавицу — на дартсовую мишень: калейдоскоп всех надежд и мечтаний. Это она сделала. Это сделала Ники. Старушка Ник. Затем — домой, к поденщине любви. Он выгулял жену, подержал, чтоб отрыгнула, собаку, и… Полубессознательный, полуграмотный и даже не полуквалифицированный, Кит Талант Ноттинг-Хиллский прислонил наконец голову к полунадежной пробковой стене и стал думать о полулюбимой Николь, лежа под холодным черным небом полуночи.

А теперь вот я спешу под низким солнцем, с нетерпеливостью любовника спешу к Ким Талант, с душераздирающей нетерпеливостью любовника, боясь, как бы мир не погиб, прежде чем я встречусь с испытующим сиянием ее глаз. По пути, в сонной сутолоке, царящей на Голборн-роуд, вижу трех юных женщин, идущих вместе, которые облизывают и сосут свои пальцы. Зачем? Что еще за нечестивое новшество?.. Ах да, конечно. Они ели картофель-фри, ели из открытого пакета чипсы, обрызганные маринадом и посыпанные солью. И теперь облизывают свои пальцы. Долго еще смогут они это делать. Долго еще в их распоряжении пребудут свобода, пальцы и губы. С нетерпеливостью любовника стану я расстегивать ее комбинезончик. С нетерпеливостью любовника разорву я липучки ее подгузника.

Ким спала. И Кит тоже, в три часа пополудни. Он пытался подняться; пытался совершить освежающую прогулку к «Черному Кресту». И тут же снова вернулся обратно. Его мученический храп заполнял всю квартиру. И сон Ким тоже был беспокойным, пронизанным болью, охваченным младенческим стремлением — страстным, извечным и по большей части туманным — к тому, чтобы не просто уйти от младенчества, детства, отрочества, юности, но иметь дело напрямую с узлами и обманами бытия. Даже младенцу понятно, что смерть не есть единая идея — это многосоставной символ. Детка, что с тобой стряслось? Папочка, это просто конфликт между телом и сознанием. Я спросил Кэт, почему бы ей не воспользоваться возможностью пройтись по магазинам. Голос мой прозвучал то ли убедительно, то ли безумно. Замкнутая бесцветность ее лица сказала мне — нет, нет; но затем глаза ее закрылись, и что-то было решено, было принято некое важное решение. И она ушла, она оставила нас одних.

Надо прекратить делать К. больно. С нетерпеливостью любовника я разбудил ее. Нехорошо вымещат все это на малышке. Она расплакалась смятенно и грустно, когда я расстегивал ей комбинезон, уложив ее на пол в гостиной. Одним рывком я стянул с нее подгузник… Что это за планета, на которой мы живем, если ты радуешься и удивляешься тому, что девочка, которой и годика-то нет, все еще девственница? Потом я ее перевернул.

На правой ягодице красовался синяк, совершенно круглый и потрясающе темный, зернистый, похожий на рентген, излучающий черное свечение на внутренний клеточный мир. На левой ягодице были три сигаретных ожога — в виде треугольника.

Я вскочил так резко, что врезался головой в торшер, и, будь комната чуть побольше, повалился бы навзничь прямо на пол. Меня удержала стена, в которую впечатался мой череп. Пыхтя от усердия, Ким перевернулась на спину, продемонстрировав новое свое умение, и посмотрела на меня снизу.

— Он делал тебе больно, да?

— …Ммм. Ды-ы, — сказала она.

— Это папа, так?

— … Ды-а.

Я опустился на колени и сквозь храп, заставлявший дрожать оконные стекла, сказал:

— Я — я не знаю, что я сделаю. Но я сумею защитить тебя. Не беспокойся, пожалуйста. Прошу тебя, моя дорогая.

— Пожалуйста, — сказал я. — Сделай мне одно-единственное, самое последнее одолжение.

Николь рывком подалась вперед.

— Господи, я же сказала — все сделаю.

— Но что толку от твоих обещаний? У тебя же никого нет. Чем ты можешь поклясться? Ты ведь не любишь никого и ничего.

— Ну что ж, тебе придется просто положиться на мое слово. В любом случае я собиралась сделать что-то вроде этого. В чем же одолжение?

— Просто смирись с моим присутствием, — сказал я. Ощущая зубную боль у себя в колене, геморроидальную боль — во рту и головную боль — в заднице, я кивнул. — Хорошо. Так. Сделаешь так, чтобы Кит переехал сюда. Или провел здесь как можно больше времени. И сделаешь его счастливым. Вплоть до великой ночи.

— Нет, я не буду просыпаться с ним рядом. Об этом не может быть и речи. Такого никогда не случится. К тому же, как ты понимаешь, для этого потребовалось бы на какое-то время отослать Гая.

— Вот-вот, и плакало бы тогда мое единство времени, места и действия…

— Да? А я думала — ты рвался в Америку.

— В Америку?

Я тяжело вздохнул. Но всем нам приходится чем-то жертвовать. Переведя дух, я сказал:

— Прекрасно, между прочим, ты сработала в «Маркизе Идендерри». Вывела нас из тупиковой ситуации.

Я был там, конечно, в этом самом «Маркизе». Я там был. Но есть ли я хоть где-либо вообще? Я смотрю на свою простертую руку и ожидаю, что она вот-вот исчезнет, начнет медленно тускнеть, пока полностью не сотрется с экрана. Я проникаю в предметы и выхожу из них. Я — зритель в собственном сновидении. Я — мой собственный призрак, целующий кончики своих пальцев.

— Ты дописал свое письмо к Марку? — снисходительно спросила она.

— Нет. А в нем уже около восьми тысяч слов.

— Не заканчивай его. Или не отсылай. Есть идея получше. Пошли его самому себе. Знаешь, у Борхеса есть такой рассказ — «Алеф»? Забавная это штуковина — писательская зависть.

Она допила содержимое рюмки и швырнула ее в камин. Вполне в ее духе.

— Что, началось?

Вот они и являются, мои боли. Собирайтесь вокруг меня, мои маленькие.

Утонченная tristesse[88] по прочтении «Пиратских вод». Понятия не имею, почему. Ведь это ужасный кусочек дерьма, да и только.

Мариус возвращается из сумеречных блужданий по закоулкам собственной души и застает Кванго за сборами его скудных пожитков. Смехотворный разговор. Кванго говорит, что будет отсутствовать в течение трех лун. Почему, о Кванго? Женщина готова. Она ждет. Откуда, о Кванго, тебе это известно? Откуда тебе это известно, о великий Кванго? Об этом шепчутся птицы. Я чую это по запаху вод.

И говорит Кванго отнюдь не раздвоенным языком. Мариус спешит в каюту Корнелии и получает то, что предначертано ему судьбой…

Во всяком случае, вы приходите к такому выводу. В этом месте повествование Мариуса становится подчеркнуто мужественным («Ближе к утру я взял ее снова»), со множеством квангообразных рассуждений о водах, женственности, отливах и течениях. Я ожидал, что мужественной окажется она. Я ожидал, что она и в самом деле исхлещет Мариуса ремнем. Ан нет! «Она легла с жеманною улыбкой / В постель, умильна, словно пастораль…» Распутство их, длившееся по крайней мере семьдесят два часа, завершилось приходом Кванго и быстрым возвращением в Самаринду, в гавани которой уже подпрыгивал на волнах гидроплан Корнелии. Никаких обещаний. Никаких сожалений. Один лишь последний поцелуй…

Я опустошен. Я действительно разваливаюсь на части. Откуда эти вздохи, откуда эти слезы, откуда эти множественные морщины грусти? Ведь это ужасающий кусочек дерьма, и ничего более.

Последний мой любовный акт имел место девяносто дней тому назад.

Я напал на нее из засады и похитил. Я был непоколебим и безжалостен. Как могла она мне сопротивляться? Бёртон Элс не совладал бы с этим лучше. Сам Кванго расплакался бы от гордости.

Нападение это было четко рассчитано. Все обстоятельства играли мне на руку. В назначенный день я с самым серьезным выражением лица совершил перелет из Ла-Гуардии в Логан. Затем погрузился в шестиместный самолетик до Кейпа — как беспечен был он с точки зрения аэродинамики, как подбрасывали его восходящие потоки над пустынными водами, в которых не проплывало ни единого корабля! Прищурившись, я оглянулся: Бостон лежал в сумерках, а за ним пламенело солнце — этакий небесный квартал красных фонарей. Приземлялись мы исключительно нежно, как и старый стратоплан с пропеллерами, который садился рядом — похожий на дородную, но тонконогую женщину, приподнявшую юбку, чтобы коснуться пальцами ног влажного гудрона. И — побежать дальше.