Полное собрание рассказов. 1957-1973 - Ирвин Шоу

— Мне позволено подать в отставку? — спросил он.

— Да, — ответил консул. — Ваши друзья неплохо постарались, действуя за кулисами, и, по-моему, им все удалось на славу.

— Какие же претензии ко мне? — спросил он. Как это ни странно, но, несмотря на мрачные предчувствия, преследовавшие его вот уже два года, он до этого момента не догадывался, какого же рода обвинение будет выдвинуто против него.

— Это обвинение нравственного порядка, Джон, — сухо продолжал консул. — Но если вы станете протестовать, бороться, то смею вас заверить, что все выйдет наружу и вам придется узнать, что на самом деле думают о вас люди.

— То есть они узнают, что меня прогнали за гомосексуализм, — опередил консула мой муж.

— Ну, не те, конечно, люди, которые лично с вами знакомы, — подхватил консул, — а все другие…

— Ну а если я начну бороться и в результате выиграю дело, что тогда?

— Это невозможно, Джон, — осадил его консул. — За вами следили, и им известно все о той даме, которая пыталась из-за вас покончить с собой. Они располагают заявлением от врача, от портье в ее квартире, еще от одного человека в посольстве, который по собственной инициативе, в качестве частного детектива, собирал сведения о вас и потом их передал куда надо.

— Кто это такой? — спросил муж.

— Этого я вам не скажу, — ответил консул. — А вы сами никогда не узнаете.

— Но ведь это произошло более пяти лет назад, — старался переубедить его мой муж.

— Это не имеет значения, — безразличным тоном сказал консул. — Такое было, и точка.

— Если я подам в отставку так неожиданно, то люди, которые не поверят, что меня прогнали с работы за гомосексуализм, могут подумать, что я представляю собой угрозу для безопасности государства или человек… нелояльный.

— Я же сказал вам, — продолжал консул, — что все заинтересованные лица согласились проделать все без особого шума, не придавая вашему делу большой огласки.

— И все равно, — настаивал на своем мой муж, — кое-что всегда может просочиться, пусть даже немного.

— Немного, — эхом откликнулся консул. — По-моему, лучше всего для вас — уехать отсюда, не поднимая особого шума, уехать в такое место, где вас никто не знает, пожить там с год, пока все это не уляжется.

— Ну а что, если я обращусь ко всем тем людям, с которыми работал долгое время на дипломатической службе, — решил начать атаку с другого фланга мой муж, — и попрошу дать мне характеристики о той ценной работе, которую я проделал вместе с ними, — это может стать моим оправданием, оправданием против обвинения, выдвигаемого общественностью…

— Никаких обвинений, выдвигаемых общественностью, больше нет, — отрезал консул.

— Тем не менее, — продолжал гнуть свое муж, — что если я заручусь хорошими характеристиками от людей, занимающих и не самые высокие посты в правительстве…

— Это вам нисколько не поможет…

— Но даже если это так, — продолжал спорить мой муж, — почему не попытаться. Могли бы, например, лично вы дать мне такую положительную характеристику?

Поколебавшись несколько секунд, консул твердо ответил:

— Нет!

— Почему же нет? — поинтересовался мой муж.

— В силу нескольких причин, — начал объяснять ему консул. — Не забывайте, — ведь с вами поступают довольно снисходительно. Вам разрешено подать в отставку, и все согласны не поднимать шума, все спустить на тормозах. Если вы станете протестовать, сопротивляться, то вполне можете рассердить кого-то из них, он раскроет рот, очень скоро ваше имя замелькает в газетах и вас просто, без всяких церемоний, уволят. Во-вторых, если я напишу вам характеристику, то независимо от того, насколько точно я отзовусь о вашей ценной работе как дипломата-профессионала в нашем консульстве, мои слова могут быть восприняты как попытка оправдать вас, поощрить к более настойчивым протестам, и в результате многие сочтут, что я — на вашей стороне. Поверьте мне, Джон, — сказал консул, — и, по словам моего мужа, он говорил на этот раз искренне, — если бы это вам помогло, я бы пошел на это. Но заранее уверен, что это вам не поможет, напротив, еще больше навредит, поэтому о характеристике не может быть и речи.

Мой муж согласно кивнул, собрал все свои вещи и в последний раз вышел из своего кабинета. Дома он рассказал мне все о случившемся. Пришлось отменить игру в бридж, и я намеревалась как следует все обсудить с ним ночью. Большую часть времени мы потратили, высказывая различные догадки по поводу того человека в посольстве, который взял на себя инициативу и лично, как частный детектив, выслеживал Джона и записал все его амурные похождения. Мы так и не смогли этого выяснить, и по сей день не знаем, кто же это мог быть.

Утром Джон отослал в консульство свое прошение об отставке, и через две недели мы вылетели в Америку. Мы купили машину, отправились на Запад, где хотели найти маленькое уютное местечко, в котором можно было бы жить без больших расходов, где все было гораздо дешевле и где не было бы назойливых соседей. Мы совершили с ним замечательное, очень приятное путешествие, мы наслаждались роскошными пейзажами, богатой густой растительностью, подолгу разговаривали с американцами.

Нам повезло, и мы нашли наконец свой маленький домик. Мы осматривали его всего минут пять, не больше, потом долго разглядывали окружавшую его со всех сторон безбрежную, безжизненную пустыню и сразу же решились, и, нужно сказать, никогда ни на секунду не пожалели о своем выборе. Я выбрала мебель по нашему вкусу, заказала две большие полки для книг Джона. Та лампа „молния“, которую я купила в последний день работы Джона, превосходно служила нам, освещая наш обеденный стол, выставленный на патио, под звездным небом пустыни.

За все это время произошел только один инцидент, заставивший меня задуматься, осуществится ли разработанный для нас самих план, и во всем этом целиком виновата моя беспечность. Несколько месяцев назад, во время одной из моих поездок в город, я купила журнал мод, в котором была помещена статья с фотографиями, озаглавленная с типичной журналистской вульгарностью „Модные американцы за границей“. Там, на фотографии были изображены консул со своей женой. Они стояли на занесенной снегом террасе в Сен-Морице. Оба такие загорелые, они радостно улыбались. Должна признаться, они были такими красивыми, такими молодыми и такими счастливыми, и им очень шли их лыжные костюмы. И тут я совершила непростительную глупость. Думая, что эта фотография позабавит мужа, я протянула ему журнал и сказала:

— Вот, посмотри, он все еще на коне, не так ли?

Он долго разглядывал фотографию, потом наконец молча вернул ее мне. В тот вечер он совершил продолжительную прогулку по пустыне, где-то бродил всю ночь и вернулся домой только на рассвете. Когда я утром увидела его, то не узнала: лицо у него сразу постарело, посерело от изнеможения, словно пришлось всю ночь с кем-то бороться. Покой и забвение, которых, как мне казалось, нам удалось добиться, мгновенно пропали у него на лице, когда он стоял передо мной, теперь все шлюзы, сдерживающие до поры эмоции, были снесены его неистовой гордыней, его беспредельной амбицией, его клокочущей ревностью, и все это теперь отчетливо отражалось на его лице, в его невыносимо болезненной гримасе, которая застыла на нем из-за этого улыбающегося на фотографии человека, которым он так восхищался и которому служил верой и правдой.

— Больше никогда не поступай со мной так безжалостно, — пробормотал он тем утром, и, хотя мы больше не сказали друг другу ни слова, я поняла, что он имел в виду.

Теперь, правда, все кончилось, хотя этот инцидент давал о себе знать целых три месяца, лишая нас обоих всякого покоя. Мой муж за все это время ни словом не обмолвился со мной, он теперь почти ничего не читал, лишь целыми днями сидел, пожирая глазами пустыню до самого горизонта, а по ночам без устали глядел на пылающий огонь в камине, словно банкрот, который снова и снова мысленно проверяет свои счета, уточняет понесенные убытки и делает это в приступе тихой, беззвучной истерики. Но сегодня утром я вернулась из города с письмом от Майкла, единственного из всех наших старых друзей, который продолжал переписываться с нами. Он прислал коротенькое письмецо, и мой муж очень быстро прочитал его стоя, не меняя привычного странного выражения на лице. Закончив читать, он передал его мне.

— Прочти, — сказал он.

— „Дорогие дети, — писал Лаборд своим торопливым корявым почерком. — Это не письмо, а скорее записка, чтобы вы были в курсе. Погода здесь чудовищная, туземцы ужасно мрачны, все консульство трясет. „Золотистого лютика“ больше нет. Он внезапно подал в отставку, всего пару дней назад, не дав при этом никому никаких объяснений. Однако на каждой вечеринке с коктейлем, в каждом баре, где только слышится английская речь, звучит одна и та же догадка — Кинси. Первая капля яда просочилась три дня назад в газетной колонке в Вашингтоне. „Золотистый лютик“ с невестой, которая была вся заплаканная, в слезах, вчера отбыли на отдых в Альпы, чтобы там поразмышлять над иронией Судьбы. Сожгите мое письмо и храните для меня теплую постель в пустыне с любовью и проч…“