Непосредственный человек - Ричард Руссо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ясное дело, — пробурчал я, потому что голос Анджело замер и мой тесть нуждался в поощрении.
Но что-то я сказал не так, и Анджело обозлился. Он всегда заводился — слегка — при виде меня на протяжении двадцати пяти лет, так что я не был особо удивлен. Ему противны всякие образованные профессионалы любой разновидности, но моя разновидность в особенности возбуждает недоверие Анджело. На его шкале не заслуживающих доверия людей я барахтаюсь примерно там же, где и семифутовые ниггеры.
— «Ясное дело», — передразнил он. — Вот что я тебе скажу, приятель. Если бы ты жил там, где я, в девяти случаях из десяти ты был бы рад держать в руках ружье. О том, что у тебя нет ружья, можно пожалеть лишь однажды — и после этого ты навеки свободен от сожалений. Это последнее сожаление в твоей жизни.
Лили изо всех сил стиснула руль. Ее побелевшие костяшки напомнили мне истину, о которой я давно осведомлен: мир состоит из детей, которые растут с мечтой уподобиться своим родителям. И детей вроде нас, кто рос с мечтой стать кем угодно, лишь бы не такими, как они. И те и другие потерпели поражение.
— На чем я остановился? — спросил Анджело.
— До трех досчитали, — напомнил я.
— Верно, — подхватил он. — Значит, вот они мы, ЛеБратец и я, и ни один из нас не желает отступить ни на дюйм. Это-то я усвоил в полиции. Если не собираешься стрелять — не берись за оружие. Если оружием не воспользоваться, оно бесполезно, и более того — опасно. Я знал это, но влип в такую ситуацию с семифутовым ниггером. По правде сказать? — Анджело приостановился, как будто собирался поведать о себе какой-то стыдный факт. Едва заставил себя продолжать: — Я не хотел стрелять в этого парня. Я не понимал, какого черта он все еще торчит тут, но вот он, здоровенный, стоит во весь рост после того, как я досчитал до трех. Двое восьмифутовиков распластались на брюхе на дорожке, заткнули уши и молятся во весь голос. «Деньги давай старый тупой ублюдок» сменилось на «Иисусе-Иисусе-Иисусе сладчайший» быстрее, чем я оттарабаню «Радуйся, Мария» после исповеди в бейсбольный сезон, а я себе думаю: двух вещей я не могу сделать. Не могу прострелить насквозь этого упрямого, буйнопомешанного ЛеБратца. Не спрашивай почему. Не могу, и все. Если не выстрелю, сам рискую поплатиться жизнью, но я подумал: так тому и быть. В смысле, наверное, земля не перестанет вращаться, если на ней станет одним высоченным негритянским парнем меньше, но, с другой стороны, вряд ли она сильно замедлит вращение, если некий Анджело Каприче вдруг перестанет дышать. Что он, что я, вся разница в том, что мне в следующем году стукнет семьдесят три, а этому парню сколько? Двадцать? То есть будь я на двадцать-тридцать лет моложе, я бы, наверное, воспринял это иначе, верно же? Даже в пятьдесят у меня было впереди немало хороших, полезных лет. В пятьдесят я еще пристегивал свой сорок пятый и выходил утром и возвращался домой вечером, если повезет. Но мне семьдесят три, и я сам себя обманываю, когда говорю, что от меня еще есть прок. По большей части я даже не бреюсь утром. Ее мать стыдила бы меня, но я спрашиваю: кто нахрен видит меня? Если на выход, я побреюсь, если нет, то и хрен с ним.
— Заканчивай свой рассказ, папа, — негромко попросила Лили. — Мы почти доехали, и мы не потащим эту историю в дом, договорились?
— Как скажешь, малышка, — согласился Анджело. — Судья говорит, я должен делать, как велено, или обратно в тюрьму, так что можешь командовать своим стариком как вздумается. Вперед. Только не пережимай, ладно? А то кутузка не так уж плоха. С одной стороны, я не мог пристрелить этого парня. С другой стороны, я знал, нельзя не выстрелить из этого ружья. Я сказал, что буду стрелять, я сходил в дом, принес ружье и показал им, я подчеркнул значение ружья. Не выстрелить — такого выбора у меня уже не оставалось. Говоришь человеку, что считаешь до трех, — значит, к тому моменту, как сказал «три», должен быть готов сделать то, что обещал, или в этом роде, иначе в следующий раз как начнешь считать до трех, никого нахрен не убедишь принимать тебя всерьез. Итак, вариантов у меня оставалось мало. Может, не следовало мне вовсе считать до трех. Не знаю. Но вот он я, досчитал до трех, и у меня уже не остается, так сказать, широкого спектра возможностей. И не так уж много времени перебирать те возможности, какие у меня есть, потому что когда произносишь «три», у тебя остается лишь один такт, ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы перейти от двух к трем, вот сколько у тебя теперь есть. Следующий звук после трех — не четыре, а ба-бах. Если не будет ба-бах, все фишки прочь со стола.
Мы уже доехали до Имения Аллегени, и Лили повернула на нашу горку. Полицейского регулировщика не видать, нет и транспорта, который надо было бы регулировать, исчезли представители СМИ. История Уильяма Генри Деверо Младшего выдохлась, обнаружен истинный гусеубийца. «Помедленнее», — попросил я Лили. В соседних дворах там и сям — свежевскопанные огороды. Может, замечу Оккама, роющегося в одном из них.
— И вот, — Анджело сбавил темп, — за отведенное мне время я пришел к неидеальному решению.
— О господи! — раздался голос Лили, я подумал, что это реакция на эпитет «неидеальный» применительно к безумному компромиссу — Анджело поднял обрез и разрядил его в навес крыльца, обрушив ветхое сооружение на свою голову и на ЛеБратца, так что соседям пришлось выкапывать их из-под завалов. Но потом я заметил мужчину, сидящего на ступеньках нашей веранды и, похоже, плачущего. Я не сразу опознал Финни в простецких брючках и рубашке на пуговицах, а не в обычном его белом костюме.
Сперва я решил, что Финни оплакивает свою профессиональную судьбу. От Лили я знал, что, согласно сообщению в «Зеркале заднего вида», университетские, прослышав, что Дикки Поупа уволили, а новым администратором кампуса станет Джейкоб Роуз, человек, которого все давно знали и любили, подавляющим большинством голосов проголосовали против забастовки, тем самым подорвав позиции собственного профсоюза, не говоря уж об интересах некоторых коллег, в том числе
