Проситель - Юрий Козлов

-- Кажется, есть такая русская частушка... -- улыбнулся Исфараилов. -- "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик"... Но это не про вас, Мехмед-ага.

-- Что вы имеете в виду? -- внимательно посмотрел на Исфараилова Мехмед, испугавшись, не про гомункулуса ли случаем эта русская частушка?

-- Не про вас и не про себя, -- уточнил Исфараилов, -- но про русский народ. Я имею в виду знаменитое розановское "вечно бабье" в загадочной славянской душе. Русский народ -- баба, Мехмед-ага, хотя некоторые его представители и ходят в штанах. Только ведь, -- добавил после паузы, -- баба, ходящая в штанах, -- это хуже, нежели просто баба. Сдается мне, тут имеет место куда более сложное, нежели просто физиологическое, превращение.

-- Немного текилы? -- Мехмед подумал, что Исфараилову, по всей видимости, придется по душе этот огненный -- мужской! -- напиток. Хотя Мехмеду были известны и женщины -- большие любительницы текилы.

-- Не откажусь. -- Исфараилов с интересом оглядел огромный, обшитый деревом холл, служивший Мехмеду всем, за исключением кабинета и спальни. -- Но самое скверное и позорное сегодня на просторах бывшего СССР -- это русская власть.

Аккуратно повесив плащ на вешалку, Исфараилов остался в черной, кожаной, с малиновой атласной спиной жилетке. Мехмед обратил внимание на его остроносые (у Мехмеда были точно такие же, но другого цвета) ботинки. В лондонском "Orimi Wood" он заплатил за них тысячу долларов. Самое удивительное в этих ботинках заключалось в том, что невозможно было понять, почему они стоят тысячу долларов. Мехмед подумал, что одно из преимуществ, сообщаемых деньгами их обладателю, заключается в предоставлении возможности презирать нормы формальной логики и этики. Причем презрение имело два (но, может, и больше) измерения. Одни -- как Мехмед и, стало быть, Исфараилов -- покупали ботинки за тысячу долларов. Другие -- как Берендеев -- слонялись по грязным оптовым продовольственным ярмаркам и... ничего не покупали.

-- Я много думал над причинами упадка России, -- задумчиво посмотрел в окно на дальнюю линию леса Исфараилов, как если бы именно там, в смешении прозрачного осеннего воздуха, ярких листьев и темной, запаханной под озимые, земли, прочитывались эти самые причины. -- Мне кажется, что Россия... потеряла пол, как... сумасшедший теряет разум. Мужчины в России перестали быть мужчинами, а женщины женщинами в классическом смысле слова. Они сбиваются в какую-то странную биомассу, которая уже не живет по старым -- человеческим -законам, но еще не живет по новым -- не знаю каким -- законам. Ведь, в сущности, разделение людей по полам и есть тот самый цемент, который скрепляет то, что мы называем зданием человеческой цивилизации, который не дает ей рассыпаться, превратиться в дерьмо. Пол побуждает человека создавать семью и воспроизводить себе подобных, то есть перманентно генерировать и регенерировать государство и общество. Так называемая национальная идея тоже, в сущности, имеет половое измерение. Она в том, что мужское и женское начала смешиваются во времени и пространстве, в толковании сущего, сформулированного определенным -- русским или китайским, да каким угодно, -- но единым для них и, следовательно, их детей языком. Здесь обретают конкретный смысл: воля к жизни, мужество, связанное с необходимостью защитить дом и очаг, материнская жертвенность, наконец, труд во имя достойной жизни для себя и близких. Стоит только сместить, смазать, затушевать границу между полами, и нация превращается в биомассу. Как сейчас русские. Я, конечно, отдаю себе отчет, что это невозможно, что это против Бога и природы, но... эти люди, -- продолжил Исфараилов, -- которые делают вид, что управляют Россией, волей-неволей олицетворяют собой новую -- бесполую, а может, внеполовую -- сущность русского народа. Я видел статистику: русские сейчас вымирают быстрее всех других народов. И это естественно, потому что бесполым не дано размножаться. Им ни к чему государство, дом, семья, работа и даже... один для всех язык. Они лишены возможности здраво и точно оценивать ситуацию, поэтому им не дано осознать, насколько омерзительна и ничтожна власть, которую они безропотно терпят, насколько она невозможна для нормальных, сохранивших пол, а следовательно, и волю к жизни народов. В особенности же для мужчин, оставшихся, в отличие от русских, мужчинами.

-- Которые, конечно же, живут на Кавказе, где же еще? -- скорее не спросил, а подумал вслух Мехмед.

Кавказ вдруг увиделся ему в виде фрагмента географического (он видел такой, имитирующий в миниатюре земной шар -- материки, климатические зоны, океаны и острова, -- в Австралии под Сиднеем) парка. Искусственную снежную (соляную) вершину рукотворного Эльбруса победительно попирал ботинками ценой в тысячу долларов человек в черной, кожаной, с атласной малиновой спиной жилетке.

"День и ночь", -- Мехмед вдруг догадался, что именно символизирует собой жилетка Исфараилова. Единственно, она символизировала какую-то слишком уж непроглядную -- беззвездную -- ночь и угасающий (столь насыщенные малиновые закаты Мехмед наблюдал поздней осенью на Цейлоне) день. Местные жители почему-то боялись этих закатов, запирались в своих домах. Мехмед же подолгу гулял вдоль океана, а иногда даже и плавал в теплой густой малиновой воде. Помнится, в закатной этой воде его охватывало чувство удивительного, бесконечного покоя. Ему казалось, что именно так должен себя чувствовать нерожденный ребенок в материнской (если, конечно, мать относится к беременности серьезно) утробе. И еще ему казалось, что когда-нибудь он вернется... не в материнскую утробу, нет, но в этот покой, причем вернется каким-то излишне умудренным, и... вода там будет другого цвета.

Странные мысли время от времени посещали Мехмеда.

Исфараилов, таким образом, был джинном концентрированных страстей, порожденных большой печалью. Джинном воздушных замков, выстраиваемых в закатном небе и странным образом опускающихся на грешную и кровавую землю. Джинном мятущегося темного воздуха, заступающего на место божественно сияющего звездного небосвода.

"Мертвым не дано видеть звезды", вспомнил Мехмед странную фразу, выгравированную на рукоятке приобретенного им по случаю старинного клинка дамасской стали. Продавец, естественно, уверял, что этим клинком рубил головы неверным сам пророк Ваххаб, Мехмед же никак не мог взять в толк: для чего на другой стороне рукоятки выпукло изображен фрагмент звездного неба, а именно редкое и большую часть года скрытое космическими туманностями созвездие, которое древние египтяне называли Глазом Сета? Не дано видеть, помнится, подумал Мехмед, сжимая в ладони рукоятку, но ведь можно... ощущать. У него возникла какая-то совсем дурная мысль, что этот клинок весьма пригодится ему... где? И (не менее дурная, но горестная) мысль, что там, где он мог бы весьма ему пригодиться, Мехмед... окажется без клинка. Разжав руку, он обнаружил, что отпечатавшееся на ладони созвездие некоторое время присутствовало на коже в режиме исчезающего тиснения. Мехмед, к немалой радости выдававшего себя за антиквара, знатока древности продавца, заплатил за клинок не торгуясь.