Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

21_____

Сижу дома, дождь, грязь, серо. Денег не шлют. Играл Rameau; когда же я его увижу? «Nous nous reverrons nous dans cette vie? folie»[238], как поется в «Гибели Фауста»{659}. Как-то вся жизнь померкла, и теперь еще все будут разъезжаться. Вечером пришли Леман и Эбштейн. Борис Ал<ексеевич>, кроме того, прислал мне письмо самого восторженного и нежного свойства{660}. Повезло мне, нечего сказать: то Троцкий, то Леман. Смотрели книги, играли, читали. Когда же я его увижу? Боже, Боже, когда опять будет солнце, пришлют деньги, выйдут книги, опять выступлю на свет божий?!

22_____

Пошел к Блоку, где был сеанс Сомова{661}. Пришли при мне «Весы», я читал рецензии Брюсова на Городецкого, Блока, Иванова{662}, болтал всякий вздор, пил чай; в конце пришла Веригина. Сомов довез меня до Морской, на Невском видел моего студента. После обеда пошел к Верховским, мирно и скучно просидели, пока не приехал старший брат от Ландовской. Денег у меня опять все еще нет. Никуда идти нельзя. Вечерами будто возвращаешься обедать за границей в отель. Ах, я так расстроен! Роман Брюсова отличен{663}.

23_____

Не желая дожидаться Валентина, пошел с Сережей по набережной. Он отправился к Блоку, я же на Морскую и Невский, видел Пуца, Юсина, Павлика, но того студента не видел; дома была тетя, пришел Тамамшев, посидел, покуда я не пошел к Званцевой. Там была Семичева девица; довольно вяло беседовал со старыми девами, дома писал «Евдокию», денег не шлют — прямо не знаю, что и делать. Давно я не был в такой disette[239], но я не особенно унываю.

24_____

Встал рано, писал «Евдокию». Завтракал у Чичериных{664}; дивный день, представляется лето, Финляндия, веселая банда молодых людей. На Литейном встретил Чулкова с Ге, Чулков просил у меня «Домик» в альманах{665}. Зашли к Ивановым. Сабашникова, отослав мужа в Крым, переезжает в четверг навсегда в город{666}. «Оры» затевают альманах очень скоро и тащат туда «Евдокию», но хотят с участника по 25 р. Дома письмо из «Весов», что деньги получу на этой неделе, и потом там опять история. Рябушинский поссорился с Курсинским, вышедшим из «Руна» и т. п.{667} Людмила зовет завтра. Пошли к Ек<атерине> Ап<оллоновне>, она, кажется, только что получила деньги, но была не очень любезна. У Ветчинкина все смотрел на нравящегося мне приказчика, он погрубел за этот год. Дома застали Юрашу Верховского; кажется, его стихи не будут в «Кораблях»{668}. Только что я стал одеваться, пришел Павлик. Пошли вместе до Вознесенского. У Сомова была Анна Андр<еевна>, его брат с женой и племянница; играли, читали, «Евдокия», кажется, понравилась. Смотрели японцев и Гаварни. У Вальтера Ф<едоровича> вчера ничего, кажется, не вышло. Шел и домой пешком. Дома нашел присланными «Факелы» «для ознакомления»{669}.

25_____

Приехал зять, справляют Лидочкины имянины. Пошел пройтись с Сережей. Прислали «Mercure» и «Руно»; Андреев, Бунин и Зайцев уже вышли из него. Когда же я увижу моего студента? а когда-то я узнаю его адрес, напишу ему и т. д.? Собирались гости, Акуловы, Варв<ара> Павл<овна>, гимназисты. Часов в 9 мы пошли — я к Людмиле, Сережа к Сологубу: там был уже Сомов, потом прие<ха>л Нувель и Бакст, было обычно, Нувель прелестно рассказывал о своих погонях за гимназистом и потом о Вячеславе, который, оказывается, был 6 мес<яцев> в тюрьме по политическим делам. Возвращались на рассвете.

26_____

Денег опять нет. У Сологуба, говорят, было много народу. Пошел к Блоку, там была мать Блока, Сережа и Веригина. Было не очень весело. У Верховских было и совсем скучновато; после обеда приехала Каратыгина; читал «Домик». В «Понед<ельнике>» напечатано, что я участвую в какой-то «Проталинке»{670}. Сологуб и мне прислал книжку «Змей»{671}. Ни денег, ни объяснительных бы писем нет. Вечером были у Тамамшевых. Там меня показывали куче каких-то дам и дев, был Пильский, Рукавишников. Было так себе, не плохо, но, ах, отчего не присылают денег, не могу понять?

27_____

Сижу дома, денег все нет; писал «Евдокию». Дал в «Проталинку» 3 стихотворения. После обеда пошли к Ремизовым, которых не застали дома, очень не хотелось к Званцевой; прошлись по Кироч<ной>, зашли за Леманом и привели его домой; без меня был Павлик, письмо от Гриши Муравьева, очень нежное, нужно бы его позвать к<ак>-нибудь. Пришел Тамамшев, читали «Евдокию» и «Алекс<андрийские> песни». Сережа дурачился, валялся по сундуку, потом я пел итальянцев. Леман мне послал письмо сердитое. Неужели завтра не будет денег, и неужели они будут завтра? Написал стишки. Завтра столько дела!

28_____

Денег опять нет. Пошли к Гржебину; от Лемана письмо с неприлично страстными стихами. Если б это было не от него! Гржебин согласен на комедии, был очень мил; встретил Потемкина, прошелся с ним, позвав его в пятницу. Нувель уже волновался; проехали на извозчике, как раз у ворот они стоят оба без пальто, один даже без фуражки. Конечно, они тотчас узнали Нувеля, что было видно по их улыбкам. Первый, с лицом совы, типа Философова и Добужинского, non m’a piaciuto[240], второй некрасив, но мил и очень похабен. Завернув за угол, мы сошли и маршировали по другой стороне раза три, они показывали нас товарищам, наконец оделись, но не уходили, очевидно, пережидая нас. Мы ушли. Зашли в кофейню против Филиппов<а>, где лакеи очень тапетического вида, но ужасны. Заходили к Hivier, где В<альтер> Ф<едорович> брился; в Пассаже встретили Павлика, с которым и пошли гулять, студента не было, был Пуц. Поехали к Баксту, пили чай, болтали. Сомов сегодня их звал к себе, а меня не позвал, вот противный, впрочем, там были бы чужие, Набоков, еще кто-то. После обеда пошел к Гофману, его не было дома, а сидел только лопоухий Мосолов, Вера Людвиговна, пили чай с родителями. Домой вернулся рано, играл Рамо и Шуберта; вернувшийся Сережа принес мне от Лемана форменное объяснение в любви. Несчастный! что я буду с ним делать! моя доступность оказалась не такой широкой. Вот повезло: то Троцкий, то Леман, то Валентин. «Факелы», кажется, конфискованы{672}. Я могу устроить дела Нувеля, а кто же мои устроит? У Ивановых, кажется, затевается теперь с Сабашниковой то, что прошлый год не удалось с Городецки<м>, но я думаю, что с Диотимой никакой терцет немыслим.