Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник) - Наталья Павлищева

Пургас стоял неподалеку и беседовал с чернецом. Васильку их заговорщицкая беседа показалась не к месту, и он рассердился. Ему неймется, а они лясы точат. Но когда до его слуха донесся отрывок их беседы, он насторожился.

– Та женка, что вместе с Тароканом поймана… – увлеченно рассказывал Пургас.

То ли ветер переменил направление, то ли Пургас заговорил тише, но Василько, как ни старался, ничего более не услышал. Он не мог объяснить себе, отчего его так заинтересовали никчемные глаголы Пургаса, но, сам того не замечая, даже подвинулся в сторону беседовавших. И здесь ему почудилось, что Пургас будто упомянул о Янке, тотчас обнажились глубоко спрятанные в душевных глубинах страдания. Чернец, заметивши внимание Василька, толкнул Пургаса и притужно, неестественно громко закашлял. Пургас покраснел и смущенно наклонил голову.

«О чем это они беседуют?» – недоумевал Василько. Он было решился расспросить Пургаса, но в последний миг удержался, посчитав, что признание холопа будет ненужным и удручающим.

– Зачем в пустословии пребываешь, пес смрадной? – накинулся он на Пургаса. – Не ровен час татарин на стену полезет, а ты языком мелешь. Поспешай же тотчас в хоромы да гони всех женок к кострам! Пусть они огни немалые держат да воду греют!

– Почто прикидываешься немощным старцем? Почему я не видел в твоих руках лука и стрел? Ты ведь сам сказывал, что привычен к ратному бою? – тут же набросился Василько на чернеца.

Чернец кротко улыбнулся, беспомощно развел руками и забормотал:

– Не могу я, свет Василько, ей-богу, не могу! После Калки дал себе крепкое слово: не губить человеческую душу.

– Не губить, не губить! – передразнил его Василько. – У меня каждый ратник на счету, искусных воинов раз-два и обчелся. А ты мнишь из себя… Зачем тогда в осаду садился?

– Куда я без тебя, без крестьян? – смущенно пробормотал чернец. – Да я, свет Василько, сиднем не сижу: поднимаю на прясло великие поленья и каменья.

– Да эта работа женкам под силу! Ты свою душу бережешь, а людей не жалеешь!

Внезапно со стороны татарского стана с хрипом задули трубы. Василько осекся и оборотился на Заречье. Испуганно метнулось в небе воронье и закружилось над Кремлем рваной и галдящей тучей. Послышался быстро нараставший гул.

Татарский стан пришел в движение. Густые толпы пестрыми языками поползли к Кремлю. Не успел Ананий подумать, что начался приступ, как стрелы затмили низко бежавшие к морю-океану свинцовые тучи и посыпались на Москву. Ананию было и дивно, и жутко видеть множество всадников, заполонивших ледяное русло Москвы-реки и беспрерывно метавших стрелы. «Почему они не лезут на стены? Почему только стреляют? Неужто хотят перебить нас издали?» – спрашивал он себя и не находил ответа. Стрела впилась в стену, Ананий с удивлением заметил на ее наконечнике трепещущие огненные язычки. Догадался, что горит не сам наконечник, а вспыхивают привязанные к нему узкие и длинные полоски ткани.

К Наугольной стрельне медленно ползла, будто бы сама по себе, высокая вежа, облепленная у основания полунагими людьми. Верхушка вежи слегка покачивалась, вызывая у Анания тревожное чувство, что она вот-вот покосится, а затем с устрашающим шумом завалится на стену и проломит ее. Вот вежа как бы застыла, потом опять задвигалась. Что-то было зловещее в этом почти неприметном, но настойчивом движении высокого и тяжелого строения. В вежу стреляли со стены, полунагие люди, толкавшие ее, заметались, и тогда в них стали пускать стрелы татары.

Ананию показалось, что диковинная вежа не есть наскоро срубленная людьми высокая клеть, а есть страшное и непонятное чудище, которое пока повинуется татарам, но вскоре непременно обозлится и на них, и на осажденных, взъярится, изрыгнет испепеляющий огонь, спалит и Москву, и татарский стан и будет медленно ползти по земле, все сокрушая на своем пути.

Ананию стало не по себе. Подле него пролетела стрела, обдав лицо тугой волной. Ананию захотелось быть подле людей, питаться их крепкодушием, услышать от них участливое слово.

На прясле редкой цепочкой стояли крестьяне и, остерегаясь, отстреливались. Только Василько и чернец стояли открыто, не хоронясь за выступ стены и не кланяясь стрелам. Василько лишь выставил перед собой округлый червленый щит, прикрывая им не столько себя, сколько грудь Федора. Ананий вспомнил о немилостивом наказе воеводы и о своих мучительных раздумьях – все это показалось ему сейчас донельзя нелепым.

Опять вблизи мелькнула стрела, Ананий непроизвольно согнулся и в таком положении направился к Васильку.

– Что это? – спросил он.

Василько обратил на отрока усталое и осунувшееся лицо. Ананий показал рукой на вежу.

– Экое диво! – насмешливо отозвался Василько. – Подтащат ту вежу к Наугольной и станут кидать с нее каменья в град либо перекинут с нее на стену переметы да полезут по ним на прясло.

– А ты что думал? – повысил голос Василько. – Татары сюда не бражничать пришли! – Он крепко выругался, обругав либо Анания, либо татар, либо сильных и именитых мужей, ведавших загодя о неприятеле и не сумевших подготовиться к обороне.

– Говорил я этому воеводе, что нужно посад выжечь! – пылко обратился он к чернецу. – Не послушался, кобель борзой, заупрямился! Теперь посмотри: и дня не прошло, а татары такую махинищу срубили. Да, здесь только нерадивый оплошает. Кругом леса – бери не хочу! И с заборал не видно, что за посадскими дворишками творится. Может, татары попрятали там за ночь силу великую? Сейчас полезут на стены, а мы и ахнуть не успеем!..

Ананий попятился от Василька, слова которого не утешили, но еще более смутили. «Не догадывается ли он, что мне велено убить его?» – встревожился он. Вновь захотелось уйти с прясла. Ананий посмотрел в сторону лестницы и увидел только что поднявшегося на стену Вышату.

Дворский был сейчас мало похож на лютого и властного человека. Татарские стрелы и слава Василька скинули с него покров уверенности. Взойдя на мост, он сгорбился и все силился прикрыть рукой голову.

Вышата безмолвно прошел мимо Анания. Его беспокойный взгляд уперся в усталый и озабоченный лик Василька.

– Воевода повелел тебе послать к Наугольной крестьян! Там татары много посадских постреляли, – поспешно молвил он, подойдя к Васильку.

– Ни одного не пошлю, – сквозь зубы процедил Василько, продолжая поглядывать на татар.

– Ты же не желаешь Москве зла? – спросил Вышата, повысив голос и выпрямившись.

– Потому и не пошлю никого.

– Крамолу чинишь, доброхот татарский! – запальчиво выкрикнул Вышата. Он приметил пролетавшую вблизи стрелу и нервно пригнулся.

Василько с презрительной ухмылкой пригрозил:

– Ты бы шел отсюда, выблядок боярский! Скажу крестьянам – живо без портов к татарам спустим!

Вышата густо покраснел, задергался. «Сейчас сцепятся», – ужаснулся Ананий и зажмурился. Шума ожидаемой брани не последовало. Ананий открыл глаза: Вышата спешно покидал прясло.

– Может, и впрямь подсобить нужно. Ведь если татары залезут на обезлюдевшую Наугольную, то и нам несладко придется, – несмело посоветовал чернец.

Василько сделал вид, что не слышал его слов; он продолжал смотреть на реку, упершись грудью о край замета. Чернец обиженно засопел, ветер колебал его выбившиеся из-под клобука густые и волнистые пряди, упрямо тянул в сторону заиндевевшую бороду.

Ананий беспричинно пошел в сторону Тайницкой. В который раз неподалеку воздух помрачила стрела. Отроку показалось, что сегодня все стрелы непременно нацелены в него. Впереди мелькнуло яркое пятно. Ананий метнулся в сторону, но тут не спереди, откуда он ожидал, а сбоку ему в глаз впилось что-то донельзя острое, твердое и раскаленное.

Ананию показалось, что это не стрела, а громадное и заостренное пылающее бревно ударило в око и смяло, разорвало хрупкую глазницу, вонзилось в потаенную внутренность головы и порушило ее.

Он вскрикнул и упал не потому, что обессилел, а от резкой, пронзившей все тело боли и от осознания, что только что с ним произошло ужасное и непоправимое. Пока огненно-заостренный наконечник стрелы рвал око, выпуская из неволи багряные, усеянные бледно-желтоватыми сгустками струйки на искаженное от страданий и страха лицо, у Анания еще теплилась надежда, что все обойдется; он решил, что нужно лишь устранить причину боли. Он приподнял руку и коснулся ею лица. Пальцы ощутили липкую студенистую слизь. Ананий испугался еще больше. Он с трудом открыл веки неуязвленного глаза, которые как бы сами по себе сомкнулись при попадании в него стрелы, и увидел серую пелену, за которой угадывалось очертание стены и просматривалось что-то неясное, округлое и переходившее в тонкие скрюченные отростки.

«Это же моя рука», – догадался Ананий и пошевелил ею. Боль внутри головы усилилась. Он попытался закричать, позвать людей, но из полураскрытого, искривленного рта вырвался только протяжный хрип. «То мне наказание Господнее за то, что я согласился убить Василька», – подумал Ананий. Тьма, густая и вечная, пожирала серую пелену. Ананий пошевелил пальцами и нечаянно коснулся древка уязвившей его стрелы. Оно едва поколебалось, но Ананию почудилось, что внутри головы кто-то ударил железной занозой. Нестерпимая боль пронзила его с головы до пят – отрок застонал и дернулся. Откуда-то из глубин тьмы появилось скорбное и жалобное лицо матери и тут же стало уменьшаться и отдаляться. Боль сжимала сердце и раздирала грудь. Ананию думалось, что он, желая хоть как-то ослабить муки, рвет с себя тяжелые брони и кричит что есть мочи. Но на самом деле он испускал все более затихающий хрип и едва шевелил и дергал руками. Ему мнилось, что мучения продолжаются долго, но его агония длилась почти мгновенно. Едва Василько с чернецом подбежали к нему и склонились над его скрюченным телом, как Ананий навечно затих.