Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник) - Наталья Павлищева

Двор купца Тарокана Василько приметил, как только в осаду сели, и повелел Пургасу кланяться купцу, просить приюта на время сидения для немощных и малых крестьян. Только Пургаса на двор не впустили, а величали брехом, собаками пугали. Василько, услышав от холопа, какую честь ему оказали люди Тарокана, ничего не сказал. Не до того молодцу было.

Тогда он еще побаивался богатого Тарокана, который даже князьям серебро в рост давал; теперь тоже побаивается, но после прихода татар, дружного ропота крестьян намерен поквитаться за унижение. Ведь с крестьянами ему стену держать, посылать их под стрелы.

Нужно было брать подворье Тарокана приступом. Василько зло стукнул кулаком в ворота и разудало крикнул:

– Навались, ребята! Вышибай начисто ворота!

Он отошел в сторону и не столько наблюдал за тем, как торопливо крестьяне бьют толстым бревном туда, где соприкасались собранные из широких и тяжелых досок полотнища, сколько посматривал на икону, висевшую под двускатной крышей ворот. В темноте едва различал на ней образ Спасителя, державшего в одной руке раскрытую книгу – поднятый палец другой руки как бы угрожал Васильку. Странное дело, но эта застывшая опушенная внизу снежком икона не вызывала сейчас у Василька предчувствия скорой божественной кары.

Створы ворот подались вовнутрь и с треском распахнулись. Во двор пугающе упрямо и молчаливо побежали крестьяне. Он показался безлюдным, в глубине его темнели высокие хоромы с резным крыльцом…

Двор и хоромы Тарокана были взяты крестьянами легко и быстро. Долго искали купца. Уже было отчаялись его найти, как один отрок, первенец Павши, обнаружил в погребе тайный лаз. Он убоялся лезть в него в одиночку и позвал отца и Пургаса. Втроем они проверили лаз и нашли в нем Тарокана, да не одного, а с какой-то молодицей. Из дворовых купца никто не оказал сопротивления. Одно удручало Василька: поднялся шум велик, всполошились осажденные, к Тайницкой набежали посадские, которые стерегли Угловую стрельню.

Татар подле Тайницкой посадские не встретили, зато обнаружили раскрытые настежь ворота подворья Тарокана и устремились к богатым хоромам, кто любопытства ради, а кто – почуяв легкую наживу. Крестьяне, считавшие двор купца своей добычей, набросились на посадских. Вспыхнула злая перебранка. Василько вместе с чернецом, Пургасом, Дроном и Павшей едва смогли успокоить людей. Незваных гостей выбили за ворота, и крестьяне почувствовали себя хозяевами на красном и богатом подворье. Они радовались как чада, все ходили ватагами по натопленным горницам и светлицам и дивились, видя многие богатства, красоту и чистоту.

Василько же познал срам. Он стоял на крыльце, подле которого двое крестьян слушали Карпа.

– А в горницах лари стоят позолоченные, а стены-то как чудно расписаны, а косящатые окна разноцветной слюдой забраны, и светильники позолочены! – взахлеб восторженно рассказывал Карп.

– Так уж и позолочены? Да неужто эти хоромы богаче, чем у нашего господина? – спросили крестьяне Карпа.

Карп презрительно фыркнул:

– Нашли с чем сравнить! Да как мерин ратайный от боевого коня разнится, так и хоромы Василька от терема Тарокана! Вы сами о том узнаете. Чего встали? Путь в терем никому не заказан.

– Боязно, – тихо вымолвил один из крестьян.

Василько поспешил незаметно удалиться в хоромы. Его терзали обида и досада: «Ведь для них же старался, а Карп еще насмехается. Ведь мог же я приукрасить свои хоромишки».

В хоромах властвовал Дрон. Он собирал праздно гуляющих по горницам крестьян и наказывал им готовить покои к прожительству детей, женок и стариков. Мимо Василька то проносили лавки из одной горницу в другую, то протащили угловатый дубовый стол, то прошел Копыто, прижав к груди меховое одеяло. Со стороны входной лестницы слышался повелительный голос Дрона:

– В эту палату поместим матерей с малыми чадами, здесь потеплее им будет.

Василько хмурился. Пугала неминуемая расправа за самоуправство. Раздражало, что крестьяне не привечают его, как надобно, и Дрон в его присутствии по-хозяйски распоряжается в горницах. Он ощущал себя лишним среди этого дивного богатства. Чтобы крестьяне образумились и поняли, что и в этих хоромах он остается для них господином, Василько решил погнать их на прясло.

Он увидел Пургаса. Холоп шел навстречу и мечтательно улыбался. Заметив господина, поспешно согнал улыбку, на его лице обозначился испуг, словно то, о чем он только что думал, касалось Василька.

– Скажи Дрону, чтобы шел с крестьянами на стену! Да гони женок и стариков из сторожевой избы в терем! – наказал Василько, подивившись беспричинному испугу холопа.

Едва Пургас удалился, как Василька окликнули. Он повернулся на зов. Перед ним стоял Савва.

– Савва! – изумился Василько, поймав себя на мысли, что не испытывает радости от встречи с родственником, а только сковывающую неловкость.

– Я тебя по всему граду ищу, – сообщил Савва.

– Я… вот, здесь… – запинаясь, сказал Василько. Он заметил, что Савва со времени их последней встречи постарел, стал суше и будто ниже ростом. – Пойдем, посидим; давно не виделись, – предложил Василько, чтобы не быть на виду крестьян.

Они сели на скамью, в затемненном углу горницы.

– Так ты, оказывается, совсем неподалеку от меня… – оживленно повел беседу Савва. – Я ведь с нашими у Наугольной…

Было заметно, что Савва волнуется. Он то и дело клал ладонь на колено Василька и тут же убирал ее.

– Я про тебя еще вчера услышал. Все жду, пожду, когда ты дашь о себе весточку, – продолжил он.

Василько виновато улыбнулся. Он хотел сослаться на занятость, но, решив, что оправдание будет неловким, промолчал.

– А у нас знаешь, беда какая? – дрогнувшим голосом спросил Савва. Он, сжав плотно губы, издал гортанный звук, будто что-то застряло у него в горле и мешало говорить.

– Нет, – ответил Василько, досадуя на себя за то, что участие и тревога, которые он пытался отразить на лице, получаются неестественными.

– Оницифор-то наш… – Савва на миг замолчал, видимо, собираясь духом, чтобы произнести неприятное, – не вернулся из-под Коломны. Не знаю, что и делать? Я уже собрался ехать туда, да какое там! – он сокрушенно махнул рукой и посмотрел на Василька так проникновенно, будто был уверен, что молодец знает о судьбе сына.

– Ты же был под Коломной. Не видел ли Оницифора? – с мольбой в голосе спросил он.

– Я не был у Коломны!!! Болел, – глухо произнес Василько.

Ему сделалось нестерпимо стыдно и гадко. Перед ним сидел отец, чей сын был послан на бойню и не вернулся, в то время как он, обильно кормимый христианами только для того, чтобы защищать землю, работных людей, их семьи и таких юнцов, как Оницифор, жрал, пил и спал. Василько внутренне напрягся, ожидая от Саввы упрека. Но Савва только изумленно поднял брови и задумался, видимо, пытаясь разобраться, отчего его сына, не искушенного в ратных потехах и слабого, погнали на сечу, когда такой удалой витязь и не думал садиться на коня? Он, казалось, даже хотел спросить о том, но передумал, горько вздохнул и повесил голову.

– Ведомо мне, что дружина князя Всеволода прибежала во Владимир. Может, к ней Оницифор примкнул? – сказал Василько, желая порушить тяготившее молчание.

– Я тоже слышал, что не все ратники побиты, – оживился Савва.

– Мне знающие люди поведали, что татары только сторожевой полк посекли да рязанскую дружину, а пешцы даже к сечи не поспели, – сообщил Василько, желая не только утешить Савву, но и успокоить свою совесть. Он стал рассказывать, как много ратников прибежало во Владимир невредимыми, что еще больше воев разбитой татарами рати прячутся сейчас по лесам. Говорил так уверенно, словно не только слышал о последствиях злого и несчастного коломенского побоища, но и сам видел его, успел побывать не только во Владимире, но и среди скрывавшихся в лесах ратников и не встретил среди уцелевших Оницифора только потому, что был донельзя занят и находился в окружении таких мужей, к которым Оницифора и за версту не подпустят. Василько сейчас позволил себе то, что делал только по младости, но, повзрослев, твердо решил не источать пустых слов. И что дивно: он и не испытывал угрызения совести.

Савва же охотно внимал его речам. Было заметно, что он поуспокоился.

– Только одно плохо, – пожаловался он. – Что с Матреной делать, ума не приложу. Совсем разболелась, бедняжка. За несколько дней так высохла, что тебе и не узнать ее. И все молчит, плачет… Ты бы поговорил с ней, утешил. На глазах тает наша Матрена.

«Что скажешь ему? – размышлял Василько, глядя на прожженный в нескольких местах кожух Саввы. – Он хочет, чтобы я утешил Матрену, а нужно ли ей мое утешение? Оницифора не вернешь, татар прочь не прогонишь. Все желают, чтобы я помогал и утешал: Савва, крестьяне, воевода, князь… Никто только обо мне печаловаться не желает. Все молвят: дай! Но никто не скажет: возьми! Ведь Савва не вспомнил обо мне, когда я метался, будто лютый зверь на цепи, после исчезновения Янки; крестьяне не погнали бояр, когда те оболгали меня и повязали, но вспомнили обо мне, когда их детям потребовалось тепло и кров. Выходит, чем более о себе радеешь и менее думаешь о других, тем спокойней и свободней живется на белом свете. Как зол и коварен мир, как лукавы и переменчивы люди. Да пропадите вы пропадом, сгиньте под татарскими саблями! Дайте дорогу младой, еще не испорченной поросли!» Лицо его сделалось строже, глаза холоднее, голос тише.