Марк Твен - Максим Чертанов

Европа была на стороне Испании: негоже нарушать установленный раздел колоний, этак у каждого можно отнять его имущество, а Америка старается не для чьей-то свободы, а для себя. Твен этому не верил, хотя, исходя из его же собственных утверждений, даже в добрых поступках каждый руководствуется желанием сделать себе приятное. Приехал Чарлз Лэнгдон, сказал, что цель войны благородна, Твен повторял это европейским друзьям, они скептически усмехались. Сторону США приняла только Англия: Твен ликовал, писал, что «два флага наконец-то соединились» и это «самое большое добро, какое когда-либо приносила какая-либо война». Туичеллу, чей сын завербовался в армию: «Прекрасно защищать свою страну. Но есть нечто еще более прекрасное — защитить чужую, и вот впервые в истории это произошло».

В приподнятом настроении, почти примирившись со «стадом ослов», Твен на лето переехал с семьей в Кальтенлейтгебен близ Хальштатта. Сняли комфортабельную виллу. Клара осталась в Вене: она познакомилась с американской певицей Элис Барби и под ее влиянием переключилась с фортепьяно на вокал; виделась с Габриловичем, родителям юноша нравился, но романа они, кажется, не заподозрили. Ее отец летом много писал: «Аппетит» («At the Appetite-Cure») — юмореска для «Космополитен», театральные рецензии, статьи о «Христианской науке» — он предсказывал, что к 1940 году церковь Мэри Эдди будет править Америкой; переводил немецкие пьесы, продолжал «Хроники молодого Сатаны» и «Что такое человек». В июле он впервые публично высказался по «еврейскому вопросу».

Общественность давно занимало «дело Дрейфуса»[39]: дискуссия набрала новые обороты, когда в январе 1898 года Золя опубликовал памфлет «Я обвиняю», за «оскорбление правительства и армии» попал под суд и уехал в Англию. Твен не особенно любил Золя: в эссе ««Земля» Золя» («Zola's «La Terre»»; при жизни не публиковалось) признавал, что ужасы, которые тот описывает в романе, существуют не только в мерзкой Франции, но и в Америке, но находил автора, как и всех французов, «непристойным». Поступок коллеги в «деле Дрейфуса» он, однако, назвал подвигом и сам затронул тему в рассказе «Из лондонской «Таймс»»: суд приговорил человека к казни за убийство Щепаника, его невиновность доказали с помощью телектроскопа, но, поскольку «решением французского суда по делу Дрейфуса установлено, что приговоры судов неоспоримы», беднягу все равно повесили. О евреях в рассказе не говорится, зато упоминается в «Горячих временах в Австрии»: невозможно разобрать, кто за что, но «все против евреев».

В Вене при Люгере антисемитские настроения росли, да так, что Габрилович долго боялся признаться Кларе в своем происхождении и был удивлен, когда выяснилось, что ей и ее родителям это безразлично. Самому Твену досталось от местной прессы, которой он до сих пор был обласкан: имя Сэмюэл какое-то подозрительное, а если человек берет псевдоним, то с ним все понятно. В то же время претензии к нему высказали… американские евреи. Он написал, что «все против евреев», но не сказал, что это нехорошо, и не объяснил, почему «все против». Земляки завалили его письмами, требуя высказаться определенно, и вынудили написать статью «О евреях» («Concerning the Jews»).

Некий корреспондент написал автору, что всеобщая ненависть к евреям абсолютно беспричинна, после чего потребовал назвать ее причину, а также ответить на простенькие вопросы: 1) разве евреи плохие и 2) доколе их будут преследовать? Автор заранее извинялся, что его ответ никому не понравится, но он скажет что думает. Евреи прекрасные граждане, законопослушные, трудолюбивые, менее кровожадные, чем другие нации, они движут науку, культуру и экономику. Делают это они потому, что умнее всех. За это, а вовсе не по религиозным причинам, их не любят — как любого, кто превосходит прочих, из зависти. Умны же они потому, что всюду были чужаками и находились под гнетом ограничений, а посему, чтобы выжить, должны были «крутиться» и проявлять внутривидовую солидарность — в соответствии с законом естественного отбора. Есть у них и недостатки: «всегда работают головой и никогда руками», склонны к финансовым махинациям (в отличие от христиан, более склонных к убийствам и грабежам), не любят воевать, не занимаются политикой, не участвуют в революциях, не участвовали в Гражданской и вечно просят, чтобы их защитили другие, вместо того чтобы самим себя защитить. Доколе их будут не любить? До тех пор, пока они не начнут открыто отстаивать свои права: корреспондент пишет, что «евреи в Вене не стоят ни за одну из партий», так пусть же станут за какую-нибудь.

Статья была опубликована в «Харперс мэгэзин» в сентябре 1899 года. Марк Твен есть Марк Твен: он написал, что не может с предубеждением относиться к еврею — «ибо он человек, а хуже этого все равно никого быть не может», что он также без предубеждения относится к самому Сатане, что если евреи создадут свое государство, например в Шотландии, то шотландцам придется туго: «Нельзя позволять этой расе узнать всю свою силу». Как он и предвидел, юмора не оценил никто. Венские евреи были запуганы и молчали, но американские в гневе обрушились на него. Влиятельный рабби Леви назвал его высказывания «несправедливыми и преступными»: Твен пишет, что евреи благодаря своему уму преуспевают, это оскорбление, ибо на самом деле они вовсе не преуспевают, а, стало быть, глупость христиан, на которой настаивает автор, никак не может быть причиной их нелюбви к евреям и вообще таких причин нет, а теперь пусть автор назовет причину. На это Твен отвечать был не в силах, но в 1904 году ответил Симону Вольфу, основателю Американского еврейского исторического общества, в чьей книге «Американский еврей как патриот, солдат и гражданин» на основе документов военных ведомств было доказано, что в армии северян служило 10 процентов евреев, тогда как их численность в населении страны составляла в период Гражданской войны всего 1 процент. Твен тотчас опубликовал статью «Еврей как солдат» («The Jew as Soldier») и принес извинения. Но тогда, в 1898-м, он сделал правильный вывод: о любых нациях лучше не говорить ничего, что отличается от их собственного мнения о себе, и больше к «еврейскому вопросу» старался не обращаться. (Знаменитый еврейский писатель Шолом Алейхем, впрочем, обиженным себя не считал; встретившись в начале 1900-х в Нью-Йорке, они обменялись изысканными комплиментами.)

Он писал о том, что его по-настоящему волновало: сны, грезы, «параллельная жизнь». Рассказ «Моя платоническая возлюбленная» («My Platonic Sweetheart»): герой в состоянии «грезы» встретил девушку, созданную для него, в «грезах» они встречались много раз, носили разные имена, но всегда безошибочно узнавали друг друга, и любили, и беседовали на «языке грез». «Все в грезах глубже, сильнее, острее и реальнее, чем в тупой, скучной, насквозь искусственной жизни, являющейся лишь бледной имитацией… После смерти, возможно, мы отбросим дешевые ухищрения рассудка, и попадем в страну грез, и станем наконец сами собой…» Поэтичный, прелестный и безобидный текст предназначался для печати, об этом свидетельствует письмо Хоуэлсу, но по неясной причине опубликован не был — возможно, автор побоялся, что жене будет неприятно. Твеноведы ломают голову: неужто он и вправду всю жизнь любил наряду с Оливией еще какую-то женщину, например Лору Райт? Ответа нет…