Странствие бездомных - Наталья Баранская

В Сухуми остались друзья, ценившие ее не только как работника. Она вообще была прекрасным человеком с самой молодости, и я верно определила ее, назвав «золотым эталоном». Абсолютная нравственность, порядочность, благородство и принципиальность входили в это понятие. Вот уж кто, уверена я, никогда не нарушил ни одной из десяти заповедей. Но христианство атеистов — особая тема.

В Колтушах Нина работала до войны, пережила первый год Ленинградской блокады, голод и была вывезена с сотрудниками института по Дороге жизни через Ладогу. В Казани ее ждали намучившиеся в неведении родители — они были там в эвакуации. Удивительно дружная семья, спасенная от бед любовью.

Через Нину я подружилась с ними всеми, с самим Домом Лурье — как же мне не назвать его среди своих друзей!

Дом принял меня в отрочестве с любовью, и я отвечала ему тем же. Дружба с Д. Л. (обозначим Дом Лурье инициалами) началась в Удельной летом 24-го. Менялось жилище, менялись адреса — Дом оставался неизменен. Особняк на Малой Дмитровке заменила квартира на Садовой-Кудринской. Там, во дворе за домом № 21 (неужели помню?), был построен жилкоопом сотрудников ВСНХ четырехэтажный дом. Трехкомнатная квартира на первом этаже с миниатюрными удобствами, крошкой кухонькой, в которой, стоя между плитой, столом и раковиной, можно было работать не передвигаясь. Комнаты Юрия Ароновича («папин кабинет»), Ольги Исааковны («мамина столовая») и Нинина. Столовая — окном во двор рядом с парадным, хлопающей дверью, а две другие выходили окнами в сад Филатовской детской больницы, оттуда с весны до поздней осени шли волны свежего воздуха, запахи земли.

Это был третий, настоящий, как я понимаю, Дом в моей жизни (Берлин, Никитский бульвар и вот Д. Л.). К нему я уже относилась сознательно, понимая, что такое Дом и каким ему следует быть.

Душой дома была Ольга Исааковна — Хозяйка, как называла ее Матрена. На фотокарточке, присланной мне в Воронеж, — Нина с матерью — О. И. написала: «Совсем-совсем нашей Наташе. Олечка». Неужели я называла ее так? Вероятно, изредка. Чаще это были другие придуманные мною имена, более солидные, порой торжественные, а порой ласково-смешные, но всегда уважительные: Мадам, Маман, Маркиза, Леди, Василиса Премудрая, Матушка-Барыня, Маманечка. Нас с ней сближало то, чего ей не хватало в Нине: мы обе были актерки — игра, придумки, байки увлекали нас. Ольга Исааковна была прекрасная рассказчица: случаи из жизни, анекдоты, прибаутки — целый арсенал, накопленный с юности, вывезенный из Вильны, затем из Баку, где она жила с мужем. Вот, к примеру: «У нас в Баку были знакомые — семья инженера Мэрла. К нам приехал гость из Москвы, а дома была только прислуга-украинка. Он спрашивает Юрия Ароновича — она отвечает: „Они в Мэрли“. — „А жена?“ — „Тоже в Мэрли“. — „Так где же дочка?“ — „А з ними вместе“». И таких баек была тьма, и многие из них я помню до сих пор.

В доме Лурье обо мне заботились, пригрев меня в год маминого ареста и ссылки, когда я осталась «без семьи». Там меня прикармливали, потому что редкий день я не бывала у них. Там меня приодели, и когда у них работала домашняя портниха, Марья «Говориловна» (тоже рассказчица и шутница) нет-нет да и сошьет что-нибудь для меня — то юбку, то платье, то блузочку. Я была Золушкой — не по стати и сути (тут я была Принцесса), а по бедности гардероба. Нинина близкая подруга оказалась в доме «дополнительной дочкой», и меня тоже старались побаловать. Юрий Аронович ездил по работе в Америку и вернулся оттуда с подарками — прекрасные трикотажные кофточки, не виданные в Москве, достались всем трем. Баловство было и в том, что мне прощали шалости, хотя порой в своих придумках я нарушала прекрасный порядок в доме. Однажды я пришла, когда все собрались в гости, оставили меня их дожидаться — сиди, читай, занимайся. Мне стало скучно, и я соорудила в Нининой комнате из костюма Ю. А., диванных подушек и страшной маски, изображающей китайского богдыхана, фигуру сидящего за столом мужчины. Полюбовавшись на свое творение, я надела на него фетровую шляпу и ушла. Впечатление было сильным — сначала испугались, потом хохотали. Случалось нам с Ниной устраивать в ее доме «приемы», например бал-маскарад (перед Новым, 1928 годом). Сочинили костюмы, пригласили человек двенадцать гостей, достали патефон для танцев. Ольга Исааковна не только перенесла весь шум и беспорядок, но еще и приготовила нам угощение а-ля фуршет в Нининой комнате. Мне кажется, что она всей душой участвовала в любых наших игрищах, но для порядка и чтобы мы не забывались, немножко ворчала.

Дом Лурье был убежищем во всех трудностях и горестях моей жизни. В 1956 году Ольга Исааковна умерла, Дом опустел, Нина с отцом, не выдержав этой пустоты, поменяли квартиру и переехали на Гоголевский бульвар. Но Д. Л. все же оставался, все же жил — наверное, потому, что душа Ольги Исааковны не могла его покинуть.

Глава XII

Опасный поворот

Знак на дороге предупреждает: впереди поворот. Знак на жизненном пути не так заметен, разглядеть его труднее. Иногда грядущая опасность дает о себе знать каким-то намеком, смутным предчувствием, но редко. Беспечная юность катит навстречу невидимому не вслушиваясь, не всматриваясь. Впрочем, все равно невозможно уловить отдаленное, что роковым образом определит твою судьбу. «Аннушка уже пролила масло…» Помните беседу с Воландом на Патриарших прудах? Кажется: что тебе до неведомой Аннушки, до какого-то пролитого масла, но ты скользишь и падаешь, и тут из-за угла как раз вылетает трамвай…

Судьба! Для одних — воля Божья, жизнь, на которую тебя осудил Всевышний, путь, ведомый только Ему, для других — стечение жизненных обстоятельств, не зависящих от человека.

На двадцатом году жизни сплелся вокруг меня клубок обстоятельств, зависимых и независимых: «Уроки Октября» и «Клен ты мой опавший», шкатулка с тайником и батюшка из сельского прихода, анютины глазки и револьвер в комоде, «Двенадцать» Блока и тридцать сребреников, острые взгляды из-под пенсне и топанье сапог за спиной, штамп в паспорте и ордер на арест.

Всё это определило поворот в моей судьбе.

На первом курсе у нас появился новый студент — Владимир Л-н. Довольно быстро вошел он в нашу компанию — подружился с Федором Б., оказывал внимание Нине. Он был комсомольцем, как и Федор (тогда комсомольцы еще не были скучными чинушами-догматиками или потенциальными доносчиками, при которых опасаются говорить). Л-н дружил с Федором. И не просто дружил, а как-то прилепился к Федору — часто ночевал у него, занимал деньги, курил его папиросы, не отказывался и от хлеба-соли. Были они совершенно разные. Федор — мягкий, уступчивый, покладистый. Л-н — деловой, юркий, настойчивый. Мне казалось, что Л-н эксплуатирует Федора. Но тот был снисходителен, не тяготился, терпел, был добр и бескорыстен. Вообще Федор был симпатяга парень. Русак с копной золотистых волос, голубоглазый, мягкие черты лица. Как я уже говорила, походил на Есенина, которого мы любили. И подгонялись к Федору строчки: