Кунигас. Маслав - Юзеф Игнаций Крашевский

От времени до времени приходили вейдалоты, приносили новые даяния и забирали все необходимое для пропитания.

Полное молчание, в котором протекала суетня у дуба, производило поразительное впечатление: казалось, что служат богу не люди, а безмолвные духи и тени. И на самом деле белые одеяния жриц и вейдалотов придавали им вид призраков.

А в стане богомольцев, когда начинал пищать ребенок, то даже ему мать затыкала ротик, чтобы он не нарушал священной тишины.

Таков был обычай, освященный и седою стариной и потребностью минуты, ибо Ромово и его святыни приходилось скрывать от крестоносцев; а песнопения могли навести на след…

Все урочище было опоясано тройным сторожевым кольцом… Вооруженная охрана стояла лагерем в долине, все жрецы были вооружены и готовы поднять меч в защиту своих святынь. В расстоянии нескольких переходов Ромово было опоясано второго цепью сторожевых постов… А вдоль опушки пущи тянулся третий ряд бдительных дозорных, извещавших об опасности громким уханьем и криком на птичьи голоса. В те времена немало священных дубов пало под немецкими секирами; много поуничтожали они таких Ромовых и повырезали вейдалотов; так что надлежало с особой бдительностью охранять последние убежища стародавней святыни.

Поэтому наиболее ценные сокровища: золото, серебро и медь — хранились в подземельях, тайно вырытых в лесу, местонахождение которых знали только высшие священнослужители…

Весенний день клонился к вечеру. Косые лучи заходящего солнца врывались на поляну, озаряя свежую зелень деревьев. Одни паломники собирались в обратный путь, другие располагались на ночлег, третьи только еще спешили занять место в стане, когда вдали раздался странный шум, а люди начали вставать из-за огней костров и сбегаться в одно место.

Старший вейдалот, Нергенно, обладавший очень острым зрением, издали заметил переполох. Он заслонил рукой глаза, долго присматривался и наконец послал мальца сбегать и принести ответ, почему народ толпой сбегался к тому месту.

Ловкий Мерунас живо проскользнул между огнями и сидевшими вокруг них кучками людей. Белая опояска, полотнища, доказывала, что он принадлежит к числу служителей Перкуна, а потому все давали ему дорогу.

На опушке, посреди толпы народа, он увидел троих мужчин и девушку, с головы до ног окутанную белым покрывалом, из-под которого едва виднелась часть лица. В ту минуту, когда Меркунас уже приближался к группе, женщина в белом пошатнулась, как бы от страшной усталости, упала и легла на землю. Кто-то из толпы принес ей ковш воды для освежения.

Из троих мужчин один был молодой красавец, с виду рыцарь, со смелым взглядом, с повелительной осанкой, так, что его можно было бы принять за предводителя, если бы не отроческие лета и не едва покрытое пушком юности лицо.

За ним стоял низкорослый, толстый холоп, с огромной головой, сильный и широкоплечий, с посохом и мешками на спине. Еще дальше худощавый смуглый мальчик, в том возрасте, когда мужчина перестает быть ребенком, но еще не дорос до мужа. Он держался в стороне, опираясь на дубинку.

Одежда путешественников, их лица, утомленный вид показывали, что прибыли они издалека и прошли тяжелый, долгий путь. Пыль и грязь налипли на их ноги; одежда была рваная, помятая и полинялая, лица исхудавшие.

Лежавшая на земле девушка временами с любопытством подымала голову, окидывала взглядом голубых глаз долину, по направлению, где стоял дуб, и улыбалась. Но усталость снова заставляла ее опуститься на траву; и хотя вокруг стоял гул от голосов людей, назойливо глядевших на нее, у бедной слипались веки, и свинцовый сон овладевал ее сознанием. Хотя Меркунас на своем веку видал много пришлого люда, он в данном случае не был в состоянии определить по внешности, кто такие были вновь прибывшие. Их одежды, не то местного, не то иноземного покроя, ничего не говорили о происхождении гостей. А внешность и осанка юноши, главенствовавшего над остальными, имели в себе что-то незаурядное, изобличавшее привычки и замашки не литовского пошиба.

Этими путниками были Юрий — кунигас, Швентас, Рымос и Банюта.

Каким образом пробрались они через земли, занятые крыжацкими дозорами, сюда, в тихое, укромное среди лесов, Ромово? Все приставали к ним с расспросами, никто не понимал, как это могло случиться, а многие не верили их объяснениям.

Особенно не доверяли кунигасу, шептались, подозрительно осматривали, прислушивались к его литовской речи… А он говорил так, как будто начал учиться родному языку только накануне, искал слова и находил с трудом; а когда их не хватало, морщил лоб, сердился и терял терпение.

Прибывшие ничего не сумели объяснить — как сюда попали. Только Швентас отрывочными восклицаниями выражал удовольствие, что тяжелый путь наконец окончен.

Когда Мерунас подошел и стал расспрашивать, один из любопытных шепнул ему, что это беглецы из крыжацкой неволи; один из них называет себя кунигасом.

Тем временем Банюта, несмотря на множество разглядывавших ее людей, накинула на лицо платок и собралась спать на голой земле; тогда некоторые из присутствовавших, постарше годами, стали поговаривать, что следовало бы поручить Банюту которой-либо из женщин, чтобы та позаботилась о ней. Кто-то вышел из толпы и направился к пожилым бабам, сидевшим вокруг огней и готовившим ужин… Две встали, спешно подошли к Банюте и остановились в задумчивости и изумлении. Банюта спала… Одна из женщин опустилась на колени, осторожно сдвинула с головы платок и стала всматриваться в лицо лежавшей, охваченное мертвым сном.

Над ней шептались, но она не слышала; касались ее — не чувствовала. Дыхание было свободно; на щеках — лихорадочный румянец; а полуоткрытые уста жадно ловили воздух, приносивший жизнь, слабо теплившуюся в груди…

Женщины сжалились над ней, слегка приподняли Банюту и осторожно пошли со своею ношею к костру. Только раз приоткрыла она глаза, вздохнула, улыбнулась… и опять сомкнулись веки… Так, уснувшую, полуживую, они положили девушку, как малого ребенка, на приготовленную наскоро подстилку.

Рымос, почти так же утомленный, как Банюта, присел на траву, облокотился и задремал. Швентас лучше прочих перенес невзгоды путешествия; он держался на ногах, смеялся и присматривался к окружающему.

Кунигас также старался не поддаться усталости, которая наложила печать на его лицо. Он жадно озирался и пожирал глазами все, что видел…

Все для него было ново, дивно, точно образы, воплощенные из сновидений детства. И все так резко отличалось от той обстановки, в которой он воспитывался и рос.

Крыжацкое дитя, приноровленное к их обычаям, он боролся с приобретенными жизненными навыками, чтобы приспособиться к другим… Дуб, видневшийся вдали; костром сложенные брусья; огонь на алтаре; вейдалоты в белых одеяниях; святыня под открытым небом; бог, поклонение которому было сопряжено с опасливым молчанием… все