Кунигас. Маслав - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Конис поднял руку.
Кунигас смотрел и ничего не отвечал.
Рассвело, и в далеком стане началось движение.
Конис, несколько остыв, подошел ближе и, всматриваясь в Юрия, продолжал допрос:
— Скажи, кто их научил ковать железо? Кто им привил проклятые сноровки, которыми они нас побеждают? Говорят, будто они строят каменные города и заставляют срастаться камни? Откуда их богатства?
— Я видел все, что у них есть и что они умеют, — ответил Юрий, — но как они дошли до своего искусства, я не знаю. Их тьма-тьмущая разноплеменных народов; но все исповедают одного и того же Бога… Отсюда пошла их сила!..
— Так, — возразил Конис в задумчивости, — было и у нас такое время, когда единый креве правил всей землей Летувы[25]; но потом наплодилось много кревуль и кунигасов, и земля распалась и расползлась в куски… Но нынешний великий кунигас Гедимин соберет ее опять под свою высокую руку.
На лицо Кониса набежала тень, и он опять взглянул на Юрия.
— Клевещут на него, — прибавил он, — будто из страха перед немецким Богом он хочет покориться Его верховному жрецу… Говорят, что посылал к нему посольство… отдал дочь заложницею полякам… Дочь, может быть, и отдал, но богов литовских не предаст, иначе Литва отречется от него… Нет, нет! Гедимин хитрая лиса… он попросту хочет выиграть время, чтобы хорошо вооружиться…
Кунигас слушал, ничего не понимая. Конис горячился и говорил скорее и скорее, не заботясь о том, понимает ли его собеседник.
— Правда, чужая вера просачивается к нам отовсюду, — продолжал он, — от кривичей, от руссов… строят себе церкви, пробираются жрецы… Но тайком, скрываясь, иначе им грозит смерть… Не позволим основаться здесь чужим богам…
Конис замолк и опять обратился к Юрию.
— Говорят, будто ты сын Реды? — спросил он. — Вернешься домой, в Пиллены, на границу, в вотчину отцов?.. Помни же: обороняйся дельно, не дайся в руки немцам.
С этими словами он испытующе взглянул на Юрия.
— На твоем месте, — продолжал он, — я доверил бы охрану города другим… ты слишком долго жил среди крыжаков… не станет сил бороться с ними так, как мы…
— А почему? — спросил Юрий, снова почувствовавший себя литвином. — Разве от долгого сиденья в оковах можно привыкнуть к палачу, который нас сковал? Я научился ненавидеть свои путы!
Глаза у Кониса взыграли. Голос Юрия отозвался в его сердце, и он начал верить в силы пришлеца.
— Вероятно, ты научился также всем их хитростям? Знаешь, откуда они достают оружие? Как им владеют? Ты много можешь принести нам пользы.
Вокруг дуба наступало оживление. Небо на востоке загоралось, с минуты на минуту ждали солнца. Вокруг алтаря и дуба выстроился хор вейдалотов, буртыников, вуршайтосов и весталок, чтобы вовремя воспеть утреннюю песнь, гимн солнцу.
На жертвеннике, распаленный свежим топливом, высоко взвивался к небу столб яркого огня и дыма… Кунигас вспомнил о Банюте. Он тоскливо озирался и, не зная, что с ней сталось, решился разыскать ее. Юрий считал ее своей невестой и питал к ней братскую любовь… дрожал при мысли, что истомленная тяжелою дорогой Банюта могла тяжко захворать. Увидев стоявшего неподалеку Рымоса, он поспешил к нему; но парень знал только, что накануне девушки на руках куда-то унесли Банюту отдохнуть.
Юрий собрался уже идти на поиски, когда вдруг среди торжественной тишины, ничем не нарушавшейся после вчерашнего события, священнослужители запели гимн в честь Сауле-Лаймас[26] и Сауле-Перкунаса…
Впервые после гордых мальборгских храмов и покаянных песнопений Юрий услышал богослужебное песнопение язычников…
Они не смели петь во весь голос и полной грудью… иначе задрожал бы лес и откликнулся далеким эхом… песнь плыла, спокойная и грустная, как тихая вода… Юрий не понимал слов, но чувствовал ее таинственный, великий смысл, коренившийся во тьме веков…
Песнопения и псалмы, которые он раньше слышал в костелах, являлись творчеством вдохновенных людей, святых пророков… а эта песнь была безродная. Отцом ее был весь народ, а матерью седая древность. Она росла слово за словом, стих за стихом, ширясь с каждым поколением, чтобы оставить память о нем в потомстве.
Кунигас ничего этого не знал… но чутье подсказало ему, что творцом гимна был не человек, а весь народ. В его груди проснулись дремавшие воспоминания, и всколыхнулась кровь прапредков, от которых он вел свой род. Слова ускользали от его понимания, но общий смысл гимна солнцу Юрий как будто осязал.
Из-за черной стены лесов, из-за лавы темно-синих туч выплыло в эту минуту Лайма-Сауле, и священный дуб весь пламенел в его лучах…
IX
Поляна была еще полна отзвуков утреннего гимна, когда на ее опушке, у леса, стала собираться толпа любопытных женщин, поминутно нарастая, вокруг шалаша Яргалы, матери Банюты.
Все матери хотели видеть это чудо: девушку, вырванную из крыжацких рук и уцелевшую! Вчерашнюю сиротку, а сегодня единственную дочь боярыни, которая оплакивала ее столько лет…
Сложилась уже сказка, шепотом ходившая из уст в уста, будто Яргала легла спать, ничего не зная о судьбе ребенка, когда вдруг во сне явилась ей Лайма-Пани с горевшим, как солнце, ликом и шепнула ей на ухо: «Встань, иди! Окончились дни плача твоего, миг счастья для тебя настал: там, на голой земле, спит дочь твоя, Банюта!»
Пошла старуха-мать и нашла свою пташечку…
Яргеле чудилось, будто Банюту отняли у нее такою маленькой, что она не успела выняньчить ее… потому она всю ночь, взрослую, держала ее на коленях и, обняв, качала, напевала колыбельные песни, убаюкивала… А теперь?.. Теперь она не хотела, да и не могла вывести ее на люди, обтрепанную, истомленную, измученную. Она увела ее в шалаш, подальше от посторонних взоров, чтобы принарядить, раньше чем выпустить на божий свет.
Уложила ее головою на колени, расплела ей золотые косы и, тихо напевая, стала их расчесывать… целовала в лоб и в кудри… а слезы градом падали из глаз на улыбавшееся молодое личико.
А вокруг навеса надоедливо толпились женщины…
И чего только ни понадобилось девушке: расшитая сорочка и вышитый передник с бубенцами, и алый ноле, и янтари на шею, и застежки к вороту,
