Догоняя Птицу - Надежда Марковна Беленькая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его холодноватое изящество, наигранное простодушие были, оказывается, всего лишь приметами служения единственному и всевластному кумиру - музыке.
Но - ах! - когда он улыбался, в мире не оставалось ничего, кроме его улыбки...
Муха вспомнила, как самозабвенно пиликал Эльф на своей скрипке. Чардаш - она любила его. Вот смычок едет вниз, мягко скользит туда-сюда, но это еще пока не совсем чардаш - это капризная сложная мелодия про усталость благородной души, перверсных институток, краснеющих кадетов, разлуку, сплин, кокаин, шепелявый словоерс (да-с), звук "щ" в конце слова "дождь", "х" в слове "снег", чаепития при помощи самовара, уездные городишки, откуда в межсезонье не выберешься, и всякие милые пустяки: такого теперь не найдешь (кроме разлуки и кокаина, разве что)...
-Нет, это полная фигня, - пробормотала Муха. - Это надо как-то прекратить.
Хотелось одного: любым способом забить, заглушить в себе это безобразие. Такие длительные и болезненные душевные спазмы были совсем не в обычае Мухи. Она достала из ящика письменного стола перевязанный ниткой локон Эльфа.
-Ну, берегись, - зловредно зашипела она. - Сейчас я тебе сделаю! Это тебе будет уже не приворот, а кое-что похуже. Узнаешь, как скрипку эту твою любить!
Она схватила зажигалку, но вовремя остановилась и снова зарыдала.
-Нет: не могу, не могу! Я слишком добрая!
Локон вместе с зажигалкой она заботливо убрала обратно в ящик стола.
Потом достала из кухонного шкафчика отцовские полбутылки "Пшеничной" и налила целый стакан. Она знала, что для критической ситуации существуют и более радикальные средства, но понимала, что употребить их прямо сейчас - это все равно, что усесться на ледянку и помчаться вниз с ледяной горы... Назад можно уже не вернуться.
Инстинкт самосохранения исправно и бесперебойно включался в Мухе всякий раз в нужный момент. Инстинкт самосохранения ничего такого не допускал.
И Муха, тяжело вздохнув, глоток за глотком влила в себя прозрачный стакан.
Водку она терпеть не могла.
* * *
К весне будущее наконец-то приобрело четкие и уже, как Мухе казалось, нерушимые контуры. Предчувствие чуда не обмануло: теперь у нее были средства и была собственная ясная цель. Ни того, ни другого ранее она в своей жизни не наблюдала. Все сбылось, как и обещало. Правда, не совсем так, как представляла несколько месяцев назад сама Муха. А точнее, совсем не так. Дело в том, что за зиму она скопила приличную сумму денег, достала фирменный рюкзак, карту автомобильных дорог Европы и еще кое-какие нужные вещи. Завелся у нее и не совсем обычный предмет: новенький заграничный паспорт. Студеной весной она ночевала на лавочке перед ОВИРом, а запястье ее было отмечено чернильным номерком очереди. Муха могла бы даже подраться с кем-нибудь, наверное, за этот несчастный паспорт, если бы по какой-то причине ей отказались его выдать.
И вот он лежал перед Мухой - багровый, твердый, неумолимый, как высушенной лоскут ее сердечной мышцы.
Деньги и паспорт она хранила в новом рюкзаке. В потайном отделении, которое вшила сама, аккуратно подпоров маникюрными ножницами пустой закуток между плотной наружной тканью и шелковой подкладкой. Ни одна живая душа не догадалась бы там искать.
Не было предмета в доме, который не был бы ею оценен, и не было ее личной хоть сколько-нибудь ценной вещи, которую она бы не выставила на продажу. Она ездила в Москву и продавала на толкучке у метро пластиковые пакеты, сигареты, тарелки, разрисованные Ракетой хенд мейд. Как-то раз она случайно узнала, что в конце лета ее прыщавого спутника взяли с целым мешком маковой соломки - выходит, не ошибалась Мухина интуиция: он вез с собой из Харькова не только разобранный типи... В феврале она продала знакомому коллекционеру кое-какие дедовы ордена - их и так было полно, и мать не хватилась.
Но большая часть денег досталась ей нечестным, даже преступным путем: она стащила их у парня Ракеты. Она знала, в какое время их с Ракетой не было дома, вошла в квартиру, отперев замок своим ключом, отсчитала нужную сумму (ей было известно, где они хранят деньги - в розово-зеленом радиоприемнике, служившем столом) и потихоньку ушла, замкнув дверь за собой. Никто из соседей не видел Муху. Никто не заметил, как она добиралась до автобусной остановки, как садилась в автобус. В милицию парень Ракеты обращаться, конечно, не стал: он боялся ментов, да и не такая это была заоблачная сумма, чтобы связываться. К тому же Муха не была уверена, что он хранил эти деньги у себя дома абсолютно законно. Он так и не понял, куда они подевались, и чуть не рехнулся, мысленно перебирая варианты. Это было дурно и скверно, это было безобразно, и Муха не собиралась оправдываться. Но у нее не было выхода. Той суммы, которую она так жадно и самоотверженно выбивала из жизни честным путем, не хватало ровным счетом ни на что. К тому же бизнес у Ракетиного парня, как и у самой Ракеты (это был их собственный крошечный кооператив) все равно был обречен на гибель, их залихватские расписные тарелки покупали плохо, предпочитая аляповатую и кичливую, зато привычную ерунду с розочками или васильками, и полнейший крах был только вопросом времени. А деньги обесценивались. Да, рубли обесценивались, стремительно оскудевали, истончались. Они ветшали даже внешне - их цвет, рисунок, бумага, на которой их печатали, не говоря уже о возможности что-либо на них купить. Нужно было заставлять их работать, пока они не обратились в труху. А у Мухи была цель, которой не было ни у Ракеты с ее расписными тарелками, ни у парня Ракеты с его тонущим кораблем. Муха и сама понимала, как жалко все это звучит и как отвратителен ее поступок.
