Антигона - Анри Бошо

— Чего?

— Гибели наших братьев, Антигона.

Тщетно я пыталась приучить мой ум ко всем этим расчетам и ненависти.

— У Креонта, — продолжила Исмена, — только одно слабое место: он любит сына. Тут-то ты и встала у него на дороге — ему не вынести, что Гемон тебя любит.

— Но Гемон меня едва знает, а Креонт не знает вовсе.

— Гемон любит тебя, Антигона, потому что ты настоящая, до сумасшествия настоящая, и одного твоего присутствия достаточно, чтобы почувствовать, кто не настоящий. А Креонт, при всей его ловкости, не настоящий. Гемон понял это, когда говорил с ним о тебе, и они расстались, почти рассорившись. Креонт во дворце, он ждет тебя, будь осторожна.

Исмена удалилась, грациозно ступая, и все, кто встречал ее, улыбались.

Креонт пригласил меня сесть подле него и указал на дверь, выходившую в сад.

— Исмена сказала, что ты исполняешь мраморное обрамление для этой двери.

— Одна сторона закончена.

— Ты не теряла времени — я не знал за тобой такого таланта, да, по правде сказать, я почти ничего о тебе и не знаю. Кажется, ты избегаешь меня, и это странно, ведь я — твой дядя и я очень любил Иокасту.

— Моя мать отвечала вам тем же.

На мгновение лицо Креонта прояснилось, но взгляд его быстро потемнел.

— Меня убеждают, что ты, Антигона, хитра, и мне кажется, люди эти не ошибаются, но Гемон этого не понимает.

Я молчала, разглядывая через дверной проем высокие красные цветы: точно такие же росли тут и раньше — я часто вижу их во сне.

Креонт предложил мне выйти с ним в сад; сначала мы молчали: шли, думая о Гемоне, Иокасте, которая так любила ухаживать за цветами. Сад разросся, стал роскошнее, чем прежде, но исчезли те тончайшие цветовые сочетания, которые были при маме.

— Почему ты не осталась у Исмены? — спросил, наконец, Креонт. — Могла бы и во дворце жить. Не кажется ли тебе, что устроить себе жилье в крестьянском доме, в самом бедном квартале, одеваться, как ты одеваешься, — все это несколько чересчур, и вся эта преувеличенная простота — не более чем скрытая критика того, что нужно для престижа Фив и царской семьи.

— Дом этот решил предоставить мне Этеокл.

— Этеокл ни о чем, кроме войны, не думает, все остальное ему безразлично. Разве прилично, что он позволяет моему сыну Гемону, второму человеку в войске, ежедневно приходить к тебе и заниматься черной работой?

— Я ничего у него не просила.

— Вот в этом-то и есть твоя хитрость: чем меньше ты просишь, тем больше он тебе дает. Разве ты не знаешь, что, перед тем как покинуть Фивы, Гемон сообщил мне о своем желании жениться на тебе?

— На мне? Жениться? — я была настолько обескуражена, что у меня вырвался ответ в духе Иокасты: — Нужно еще, чтобы я этого захотела.

Креонт, сверливший меня своим взглядом, кажется, не ожидал этого, но нашелся:

— Ты этого захочешь.

Гнев захлестнул Креонта, и грубый вопрос, от которого он удерживался, сорвался все-таки у него с языка:

— Ты хоть еще девственна?

Вопрос не смутил меня, и я просто ответила: «Да».

— Как же это может быть, — не унимался он, — в том бедственном положении, в котором я видел вас в Колоне? В той неразборчивости связей, что возникает в пути, и потом — с тобой так долго рядом был этот убийца, который потом стал художником…

— Клиос почитал меня, а я научилась себя защищать.

Я знала, что Креонту хотелось спросить: «А Эдип, он тоже почитал тебя?» Глаза наши встретились, я выдержала его взгляд. Креонт не посмел произнести то, что хотел.

— Что ты будешь делать, когда Гемон, несмотря на мой запрет, женится на тебе?

Вот об этом меня и предупреждала Исмена, поэтому она и говорила, что я должна быть настороже. Мной овладело великое спокойствие, потому что единственный способ защитить себя от хитрости и грубости — отвечать, как есть на самом деле.

— Не знаю, — проговорила я.

— Посмеешь пойти дальше, посмеешь разлучить сына с отцом? — вскричал Креонт.

Я спокойно разглядывала его: мне стало ясно, что, несмотря на всю его ярость, держаться надо того, что есть на самом деле:

— Не знаю, — повторила я.

На этот раз Креонт поверил, лицо его исказила гримаса настоящей муки, но гневливость никуда не делась.

— Уходи из Фив, Антигона, потому что, если ты окажешься между Гемоном и мной, несчастье ты принесешь обоим. — Голос у него сорвался, и в словах прозвучала почти мольба: — Не отнимай у меня сына.

Такая любовь растрогала меня.

— Я не хочу отнимать его у тебя. Но я фиванка, я имею право здесь жить. Я останусь здесь столько, сколько потребуется, чтобы помирить моих братьев.

— Это то же самое, что желать невозможного, — проговорил Креонт, — ты похожа на Эдипа, который был не политиком, а поэтом. Гемон должен стать царем…

— Гемон, может, и станет царем, но я никогда не стану царицей. Я останусь той, кто есть. Путницей, если ты меня выгонишь. Или, если тебе хватит терпения, буду жить в деревянном Этеокловом доме.

— Это угроза?

— Нет, Креонт. Ты боишься за Гемона и повсюду видишь опасности. Я тоже боюсь за своих братьев и за Гемона. Не будем усугублять того, что происходит.

Возможно, Креонта растрогало общее несчастье, но с виду он успокоился.

— Пусть будет что будет, — произнес он. — Хочу верить, что ты не враг.

Нет, я не враг, и я сказала об этом ему. Мне ничего от него не надо, он видел это, но он видел также, что я могу оказать ему сопротивление. Креонт еле заметно махнул рукой, но прозвучало лишь «иди».

Из сада я шла вдоль красных цветов, которые любила Иокаста. Я научилась слишком широко, по-мужски, шагать, и это, наверное, не нравилось Креонту, чей тяжелый взгляд я чувствовала на своей спине.

Исмена и К., ожидавшие меня, заставили пересказать встречу во всех подробностях.

— Креонт, — сказала Исмена, — думает, что у тебя есть планы на будущее. Он не понимает, что опасность для него исходит из самого факта твоего существования. А поскольку Гемон любит тебя именно за то, что ты есть, Креонт будет тебя ненавидеть.

— За что?

— За то, что ты — женщина, — сказал К.

Вестники объявили, что войско возвращается с победой, потом — что оно уже близко, но много больных и раненых, которые прибудут позже. Исмене казалось, что Этеокл и Гемон ранены. Я начала готовить бальзамы, мне не терпелось ухаживать за ними самой, другие ведь уже делают это. Плохо, может быть.

Гемон вернулся в Фивы, когда основная часть войска уже была в городе, — ему пришлось заниматься оставшимися. Хромал он сильнее, чем я думала.

— С ногой у тебя, кажется, серьезно.

— Серьезно мешает мне только повязка.

— А Этеокл?

— Из-за раны на руке у него была сильная лихорадка, но рана неглубокая, как и моя. Пройдет несколько дней, и мы забудем о них.

Я осмотрела рану: она не опасна, но повязка сделана неумело. Я наложила ему новую повязку, с бальзамом.

Исмена присоединилась к нам: ее испугало большое количество раненых.

— Сражение длилось долго, — объяснил Гемон, — но больных много еще из-за плохой воды и жажды — нам не удалось убедить солдат не пить ту воду.

— На всех углах кричат, что это победа, но мы ничего не знаем, расскажи, как все было, — попросила Исмена.

Гемон не сразу согласился: его стихия — действие, и в словах для него интереса нет. Исмена продолжала настаивать, я тоже стала просить юношу, и в конце концов он уступил:

— Идя на Фивы, Полиник был уверен, что Этеокл будет ждать его в городе, желая воспользоваться преимуществом, которое давали ему укрепления. На полдороге его кавалерии не хватило фуража, и он разрешил своим кочевым всадникам мародерствовать, чтобы разжиться, чем могли. А так как он был уверен, что атаковать его не будут, то, как обычно, окунулся в пиршества, устроил игры и гонки колесниц.

Узнав об этом от своих лазутчиков, Этеокл решил захватить Полиника врасплох. Он двинул наши отряды вперед ускоренным маршем, надеясь разделить вражескую армию на две части. Ему это почти удалось, потому что наш авангард напал на Полиника, который давал праздник тем вечером. Он сумел ускользнуть от справедливой кары и предупредил свои отряды. Этеоклов брат не предусмотрел совершенно ничего, но об одном мы, к сожалению, не знали: в большой тайне он разместил наблюдательные посты на всех местных высотах. Стражу его воины несли рядом со сложенным заранее костром, который оставалось только зажечь, и у каждого был рог, пение которого разносилось на большие расстояния.

Ночью мы увидели, как на каждой вершине загорелись костры, и услыхали призывную песню рога. Полная тайна была уже невозможна, но Этеокл полагал, что Полиник не успеет перегруппировать свои отряды, когда мы, находясь на весьма выгодной позиции, ринемся на заре в атаку. Не собирается ли Полиник отказаться от сражения, спросил я Этеокла.