Вот ангел пролетел - Ольга Кучкина

Выходит, ты убийца, сказала.

Дурочка, это игра, ответил, кто ж знал, что у него больное сердце, он первый понты разводил вообще и с мокрой курицей в частности.

Мы давно уже мчались по окраинной Москве, а тут выдвинулись за Москву. Дома поуменьшились в этажах и размерах и скоро вытянулись в сплошь деревянные одноэтажки, изредка перемежаясь красными кирпичными группками о два-три этажа, с галерейками, башенками и цветными стеклами. Я знала, что это строенья новых русских бандитов. Мало их было по сравнению со щелястой беднотой, и отчего-то обидно. Не поняла, кого мене должно быть в пейзаже, а кого боле. А там пошли равнины и взгорки в перелесках с палыми деревьями и ржавью брошенного металла, и эта местность была мне много ближе, бо и наша помойка располагалась в похожей. Но мы ехали не на помойку. Я все ж поинтересовалась, куда. Сашка коротко бросил: в Волосово.

Ровный, быстрый ход машины укачал, задремала и очнулась, когда машина встала, а Сашка сказал: Волосово, приехали.

Большое поле. На поле самолеты-кукурузники и вертолеты.

Я догадалась.

24

Мы вышли из машины. Сашка сделал широкий жест: вот аэродром. Как шубу дарил с барского плеча. То и был подарок. Он успевал быстро шагать в направленье невысокого здания с большими белыми тарелками на крыше, и нас подталкивать, и следить за мной отдельно: как я. А я не знаю, как. Все спуталось. Я маленькая, я большая, я молодая, я старая, я худая, я толстая, я в вонючем тряпье, я в серебристом с иголочки, я там, я тут, я нигде, мои папаша и мамаша живы и мертвы, до Роберта рукой подать, Роберта нет, как не было, меня просквозило всеми ветрами, пролило дождями, и я схватилась вовнутри до состояния асфальта, а что-то все равно пробивалось сквозь асфальт, какие-то острые побеги, от которых в груди закололо, и если мне сейчас лететь, то как. Сашка спросил: догадалась? Я кивнула. Они все трое опять счастливо захлебнулись смехом, и я поняла, что у них у всех троих заговор, а я одинешенька, как та белая береза. Подумаешь, открытие. Я всегда была одинешенька, несмотря, вопреки и благодаря. Только не думала о себе этими словами. Ни раньше, а что уж говорить о позже. Что вошло в ум на летном поле, означало, что ум сдвинулся, оказавшись без защиты. Обстоятельства пересилили привычку и натуру. Вот это да. Вот это Сашка.

День еще стоял светлый, без дождя и ветра. К нам шел один в синей куртке. Они тут сновали, в куртках, в комбинезонах, в форме и без, не обращая внимания, чужие, но этот был наш. Они поздоровались с Сашкой, и Сашка меня представил: Паша или Пат, как угодно, это она и есть. Девки не приближались, знали свой шесток, их Сашка не представлял. Значит вы полетите, сказал в куртке без эмоций. Я кивнула. Куда было деваться. Идем, так же без чувств сказал он. Время стирает лица. Или лучше сказать, выраженья лиц. Лучше всего это делает время на помойке. Но и на гражданке похоже. Одни дубеют, и лица их дубеют. Другие не дубеют, а расплываются, отекают, бугрятся. Ставлю на задубевших против отекших. В задубевших сопротивление жизни. В отекших попытка хитрожопого обмана, как-нибудь да просклизнуть с выгодой для себя. В себе такое ж находила. У Иры с Улей все еще нежное, фарфоровое - если бывает, помимо светлого, темный фарфор. А все равно молодые умеют надеть на себя, как защитный плащ, непроницаемое выражение. Мы так не умели. У нас много чего можно было прочесть по глазам и носам. У этих нельзя. Или нечего. Остудила себя: не лезь ты, Пат, куда не надо, не твое собачье дело. У летуна была задубевшая морда с хорошо прорезанными морщинами. Мы всех перворазников инструктируем примерно по часу, оборотился он к Сашке как главному, а сейчас сделаем по сокращенному варианту, поскольку она одна, это раз, и поскольку через час световой день начнет уходить, это два. Сашка сказал: можем оплатить кэш, если хотите. Летун не понял. Я тоже. Наличными, объяснил Сашка. Летун сказал: добро. И добавил: в конце. Сашка сказал: я думал, у вас предоплата. Летун сказал: для всех предоплата, для вас в конце. Сашка засмеялся: уважаете. Летун тоже растянул морщины: да. Мы приблизились к железным турникетам, врытым в землю, дощатым настилам, лесенкам и другим простейшим сооружениям для физкультуры. Для начала попрыгаем, предложил летун. Как это, спросила. Как в детстве, сперва с низкого настила, потом повыше, потом с лестницы, главное условие приземлиться на всю ногу, не на носок и не на пятку, а на всю подошву целиком. Я не хотела прыгать ни на носок, ни на пятку, ни на подошву целиком. Отступать было некуда. Уже через пять минут прыгала, как будто мне не столько лет, как будто во мне не столько весу и я не я. Странное дело, привыкнув за столько время слушать себя одну, зная, что не должна слушать других, в чем таилась угроза, я слушала теперь и Сашку, и летуна и делала, что говорили, а было легко, а не угрозливо, словно и впрямь дело вернулось в ранние годы. В каком-то прыжке ступила не так и подвернула ногу. Не больно, но все же. Ничего, дадим говноступы, пообещал летун. И в самом деле принесли спецназовские ботинки, засунули в них мои ноги, зашнуровали, слюнки потекли, на эту обувку глядя. У нас по правилам еще взвешиваются, поскольку есть ограничение по весу, сказал летун, и подписывают бумагу, что человек летит по доброй воле. Сделаем по правилам в последнем случае, отозвался Сашка, а в первом увеличим оплату. И я написала расписку типа в смерти моей прошу не винить. Никого.

Летун оказался другой, в форме, невыразительный и со скошенным, как раз безвольным подбородком. Волевой был инструктор. Он нацепил на меня тяжелый рюкзак с тяжелыми застежками. Это и был парашют. Показал, где дернуть в аварийной ситуации. А вообще, сказал, наши дубы очень надежны, ни разу не подводили, вы же полетите на тросе, трос сам все раскроет. Какие дубы, спросила. Дэ один пять у, ответил инструктор, учебный парашют, дуб, по-нашему. Я отвыкла, чтоб ко мне на "вы". Поправлять не стала. Какое такое мое право поправлять. Я продолжала в уме принимать действительное за желаемое, потому оно, и правда, было таким. Птица счастья. Никогда она мне в руки не попала. Неужли теперь вся цена этого недостижимого счастья полчаса доморощенной физкультуры, говноступы и вперед? Не вся. Плюс машина, которой добираться, деньги, какие заплатить, и настоящая телезвезда, какой не отказать.

Сашка приказал что-то девкам, те покивали и остались на земле, мы вчетвером пошли в приземистый голубой "Ан-2" и взлетели в небо.

Стало быть, болтая беспривязным языком у себя в конуре перед ихними камерами, выболтала с бухты-барахты позабытую детскую мечту, которой не суждено было сбыться. И забыла, как люди забывают лишнее. Сашка, ровно Бог, повернул время вспять и организовал после пьянок-гулянок еще и свободный полет во исполнение.

25

Голубок делал круги, набирая высоту. Не так, чтоб большую, а земля уходила и, что на ней стояло, измельчалось на глазах. Мы сидели на лавках. Мне хорошо было видать дырку в борте самолета, через которую я должна шагнуть, чтоб выброситься в белый свет как в копеечку. Меня, точнее, мой рюкзак, прикрепили тросом к веревке, натянутой повдоль. Инструктор спросил Сашку: а вы, точно, не хотите? Сашка засмеялся: нет, пока нет. Инструктор повернулся ко мне: вы можете остаться сидеть, это значит, что вы отказываетесь от прыжка, хотя оплатить все равно придется, но если встали, у вас нет выхода, вы обязаны совершить прыжок, прыгнете одна, я с вами не прыгаю, раз, два, три, принимайте решение. Сашка смотрел на меня безотрывно, блестя будто третьим глазом, облизывая пересохшие губы. Я встала. Инструктор встал заранее и теперь стражником стоял возле открытой двери. Не чтоб впустить, а чтоб обязательно выпустить. Ступила к нему. Он сильно подтолкнул двумя ладонями к выходу, и я вышла. И повалилась в пропасть. И продолжала валиться всеми своими килограммами, только в ушах свистело. Этта свистело все на свете, прощаясь с моей тушей, похоже, навсегда. Пять секунд следовало отсчитать согласно урокам инструктора на земле, они были долгие, как ожиданье смерти. Отсчитала и, по той же инструкции, подняла глаза кверху. Предстояло увидеть раскрытый купол парашюта и посчитать отверстия, как учитель учил. Ха, нормально, купол раскрылся, отверстий в нем, сколько надо. Летела в серо-сиренево-розовом небе сама, одна, под огромным шелковым зонтом, на переломе шелкового свечения дня, и там, за моей спиной, где были шелковые стропы, зашевелилось, зачесалось, забусило, забыгнуло, загрубело, завередило, разогрелось, просунулось и вылезло сперва крохотным бутоном, затем быстро развернулось и стало крылом, бесформенный шум в ушах превратился в пенье сфер, и я узнала, что этта я он и есть, вымечтанный в детстве ангел. Не птица счастья, а ангел счастья. Захотелось смеяться и петь, петь и смеяться. И вдруг, не сдержавшись, заорала: а-о-у-а-у-о-о-а-а! Может, то был крик на Сонькином языке, непереводимая игра звуков, а может, перекличка с оставленной Сонькой, не знаю. Меня распирало что-то большее меня, может, вся жизнь целиком, моя и других людей, кого знала и кого не знала, и я продолжала кричать: а-о-у-а-у-а-а-а. Жизнь перла из меня, а я сама перла откуда-то, как дитя, когда оно лезет из материнского лона, и вот вылезло и оповещает мир о своем появленье, и так это все соединилось, что не разорвать. Вдруг пришла на ум мысль, что, если перерезать веревку, то есть связь меня с куполом, как дитю перерезают пуповину, то есть связь с матерью, может произойти новое рождение и начаться новая жизнь. Жалко, не было с собой ножа. Они не дали мне его, хотя в самолете сказали, что полагается. И никого поблизости, кто имел бы нож для этой цели. Почему не дали, он, что ли, знал что-то про меня, этот инструктор с обветренной мордой, чего я сама не знала? А если б прыгнул вместе со мной, это могло бы походить на брачный танец с поножовщиной в финале. Я вспомнила, как брат, отучившийся в медицинском, объяснял, что бывает, когда человек от стресса переходит вдруг к эйфории: сперва выброс адреналина, затем эндорфинов, кажется. Этта эндорфины потребовали ножа? А также брачного танца? Откуда подряд эти мысли про брачные танцы? Похоже, как когда захмелеешь. Но не по-бесовски, а по-ангельски. Ангельское теснило бесовское. Я летела и видела, как наклоняется ось земли, что-то меняя этим для людей. Не знаю, как, что и почему, но я это видела. Я последний раз пропела: о-о-о-а-а-а-у-у-у! Я аукалась с бездонным, бесконечным, безразмерным, безмежным небом.