Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели - Карла Рэй

У МОЕГО ОТЦА, как у доктора Джекила, было две личины, но у матери их было несколько, и именно ее настроение влияло на домашнюю обстановку. Однако в наших глазах ее оправдывало периодически пробуждавшееся чувство юмора: оно разгоняло темноту столь же внезапно, как солнечный свет, заливающий поля и холмы. Ее причудливый, неожиданный взгляд на вещи вызывал у нас приступы смеха. Атмосфера менялась, юмор скрашивал мрачную реальность.

Когда я подросла и смогла во время ходьбы держать маму под руку, как это заведено у голландок, моим главным развлечением стал совместный поход по магазинам. Обеим такая близость приносила невероятное удовольствие, и, когда мы ходили за покупками, мама весело и оживленно болтала. Тогда моя жизнь становилась более приятной, и я на время испытывала счастье, забывая о себе.

Мать советовалась со священником, не желая бесконечно рожать детей. Священник ответил, что она не имеет права отказывать мужу, поскольку обещала чтить его и повиноваться ему в святом таинстве брака. Поэтому мать была вынуждена уступать сексуальным домогательствам отца, однако эта хитрая лиса знала, как отомстить необразованному супругу. Она его высмеивала. В отцовском арсенале была лишь грубая сила, уступающая иронии и остроте ума матери.

Мама редко бывала довольна тем, что делает мой отец. Она насмехалась над ним, когда он играл на любимой скрипке, и в конечном итоге отец разбил инструмент о стену. Починить скрипку было слишком дорого, а потому он продал ее мастеру за какие-то двадцать пять гульденов – скрипку, которая была для него ценна, как Страдивари. Что с ним происходило, когда его никто не видел? Может, он стискивал зубы и плакал оттого, что жена с ним так поступает? Или месть находила свой путь через насилие?

Однажды во время яростной ссоры оба они забыли о том, что соседи за стенами все слышат. Мать громко высмеивала отца и подстрекала убить ее. Это было новым в их репертуаре. Некоторое время они переругивались, но вскоре оба погрузились в вихрь горьких оскорблений. Мы, шестеро детей, громко плакали, сидя в ряд за обеденным столом. Наши родители находились в гостиной, и мы отлично видели их через дверной проем. У папы в руках оказался большой нож для резьбы, а мама, задыхаясь, говорила: «Ну, давай же, давай! Убей меня!» – вызывающе глядя на него. Она сказала это много раз, и, чтобы не потерять свое лицо, отцу пришлось ее ударить. Она вскрикнула, и мы завопили еще сильнее. Родственная связь с нашими родителями на время разрушилась, о нас забыли, и мы – как пена – плыли в одиночестве по темному бурному океану.

Кровь вернула отца в чувство. Он схватил полотенце и обернул им шею матери, чтобы остановить кровотечение. Через некоторое время рана зажила и о ссоре забыли. Я заметила шрам лишь годы спустя на фотографии: мать лежала на кровати в доме для престарелых, нежно глядя на отца, держащего ее за руку. Так мои родители и жили – они действительно были влюблены и никогда бы не расстались, но при этом не переносили друг друга. Если страсть не может выражаться позитивно, она все равно найдет способы проявить себя.

КОГДА жизнь становилась тяжелой, я уносилась в мечты. Моими друзьями были куклы, делившие со мной каждый прожитый день. Кукол было несколько, и в моих глазах они были живыми. Я разговаривала с ними, шила для них одежду, укладывала их спать, дарила им цветы и проявляла нежные чувства. Мой умелый папа смастерил для кукол деревянный домик и покрыл его красной краской. Хотя маленькие пушистые клочки шерсти, лежавшие внутри в качестве ковров, были тем, что осталось от моего ручного кролика, я все равно их использовала. Они давали мне невероятное ощущение чистоты и мягкой свежести.

Только куклы видели мою подлинную личность. Я относилась к ним так, как предпочла бы относиться к окружающим, если б на это осмелилась. С куклами я была неутомимой, заботливой матерью, няней, сестрой, просящим о помощи ребенком и творчески решала возникающие проблемы. Куклы оставались для меня живыми до тех пор, пока мне не исполнилось десять. В одиннадцать лет они были живыми лишь иногда, и это зависело от того, как я на них смотрела.

Мой кукольный домик стоял на открытой площадке на верху лестницы, почти под потолком. Эта площадка была достаточно большой, чтобы там поместился матрас, и однажды я убедила родителей разрешить мне спать рядом со своей кукольной семьей. Однако из-за ночного посещения отца или, возможно, из-за ожидания этого кошмара я обмочила постель. Я ничего не рассказала, и никто не сделал мне замечания. Это было одновременно и облегчением, и поводом для беспокойства, поскольку мама, стиравшая простыни и стелившая на матрас чистое белье, должна была заметить случившееся. Почему она ничего не сказала? Страдала ли она от попыток примирить свое сознание с подобными проблемами? Она действительно не знала, что происходит или предпочитала ничего не знать? Вместо того чтобы защитить меня, она становилась все злее и по мере того, как я росла, начинала видеть во мне соперницу, унижая меня такими словами, как vuile dweil, «грязная тряпка».

МАТЬ пыталась находить способы сносить грубость и жесткость человека, требовавшего от нее исполнения супружеских обязанностей. Однажды она лечила ногу, разболевшуюся по неизвестной причине. Детям не объясняли, почему нога забинтована и почему мать не может подняться со стула. Она стонала, если кто-то проходил мимо, а когда я случайно споткнулась об нее, мать вскрикнула, сощурив глаза и кусая от боли губы. Мне тоже было больно: боль пробиралась по ноге как огненные ножи, и я заплакала. Однако тварь, которая росла во мне и кормилась подавленным гневом на мать, пряталась не слишком глубоко.

Временами эта тварь вылезала, чтобы укусить любого, кто окажется поблизости. Мне исполнилось почти двенадцать, когда матери стало ясно: она не может меня контролировать. Наступил день съемок – к тому времени в семье было уже семеро детей, – и в наш дом пришел самый настоящий фотограф. Я инстинктивно знала, что для матери возникла возможность показать в лучшем свете своего любимого сына Маркуса, четвертого ребенка и второго мальчика. У него были золотистые кудри, которых не стригли до тех пор, пока он не пошел в школу, и мои родители его обожали. Маркус просто не мог сделать что-то неправильно, но я знала, как подложить ему свинью и испортить это особое для матери событие: в отличие от отца она придавала большую важность тому, как наша семья выглядела на фотографиях.

Мать занималась младшими детьми и не могла уследить за всеми одновременно, что давало мне великолепную возможность периодически щипать своего семилетнего брата, в конце концов доведя его до слез. Со злобой, достойной паука, подражая тому, как учителя обращались со мной, я начала щипать его за румяные щеки, сдавливая кожу ногтями до тех пор, пока, наконец, красные опечатки на ней не перестали исчезать. Я задумала испортить его ангельский вид и заставить сильно расплакаться – тогда это будет заметно на снимках.