Сонька. Конец легенды - Виктор Мережко

Никита Глебович сменил пластинку в граммофоне, с нежностью проследил за действиями Михелины. Она, одетая в изящное, едва ли не кокетливое платьице, перехваченное цветастым фартуком, легко носилась от плиты к столу, расставляла столовые приборы, накладывала еду, готовилась подать вино.

В комнате звучало модное ныне аргентинское танго.

Миха взяла бутылку, с трудом ввинтила в пробку штопор, принялась тащить, но ничего не получилось. Повернулась к Гончарову, виновато развела руками:

— Не хватает силенок.

— Давайте я.

Девушка подошла к нему, поручик легко и умело открыл бутылку, спросил:

— А где второй бокал?

— Вы же знаете, Никита Глебович, я не пью, — улыбнулась Михелина.

— Сегодня вы должны выпить!

— Сегодня особенная ночь?

— Разумеется — мы вместе встречаем Новый год. А кроме того… — Гончаров загадочно опустил глаза. — Попытайтесь угадать, что еще могло произойти в новогоднюю ночь.

Девушка на секунду задумалась, вдруг всплеснула ладошками:

— Серьезно?

— Что?

— Вы родились тридцать первого декабря?

— Первого января!

Михелина взвизгнула, совершенно неожиданно обхватила его за шею, чмокнула в щеку. И тут же смутилась.

— Простите.

Поручик смотрел на нее, улыбался.

— А если я попрошу повторить?

— Мне неловко, Никита Глебович.

— Я прошу вас.

Девушка постояла в раздумье, бросила на него пару игривых взглядов, сделала шажок, второй и чмокнула новорожденного в щеку.

Он попытался удержать ее, она выскользнула, погрозила пальчиком:

— Никита Глебович, я пожалуюсь маменьке.

— Серьезно? Вы доносчица?

— Я — маменькина дочка.

Гончаров прошел к буфету, взял второй бокал, налил в оба вина.

— И все-таки я прошу пригубить в честь моего дня рождения.

— Хорошо, — согласилась Михелина. — Всего лишь пригублю.

Она сделала, как обещала. Поручик же выпил бокал до дна. Жестом он предложил девушке сесть, сам также опустился на стул.

— Вы меня боитесь?

— Вас все боятся.

— Серьезно? — с наигранным удивлением вскинул брови Гончаров.

— А вы не догадываетесь?

— Предполагаю. Хотя к этому никак не стремлюсь. Скорее наоборот. А почему боятся?

— Традиция. Начальников здесь всегда боятся и…

— И что?

— И не любят, — неуверенно ответила девушка.

— То есть ненавидят?

— Наверно.

Никита Глебович налил себе вина, взял бокал.

— У меня просьба, Михелина. Вернее, две…

— Начните с первой, — каторжанка тоже улыбалась.

— Хорошо… В такую ночь полагается произносить тосты с предельно искренними и честными словами. И я бы желал их услышать.

— Но я вас совершенно не знаю.

— Ну, хотя бы первые и не самые глубокие впечатления… они бывают, как правило, самыми точными.

Михелина пожала плечами:

— Попытаюсь. — Помолчала, подняла глаза. — Только не обижаться. Вы добрый и порядочный господин…

— Я просил без вранья.

— Без вранья. — Девушка чуть заметно усмехнулась. — В то же время вы слабый и во многом не уверенный в себе человек. Ваша доброта и порядочность вам мешают. Вы часто поступаете сообразно чувствам, но не разуму. Это опасно… Вы желаете людям добра, но не знаете, как это сделать. Вы хотите быть лучше, чем есть на самом деле. Вы наивны и чисты, и мне вас жаль.

Пластинка кончилась, комната заполнилась шипением иголки по пустому краю пластинки.

— Всё? — спросил офицер.

— Нет, не всё… Но в силу воспитания и… и благодаря помощи вашей будущей избранницы вы найдете выход и у вас все будет хорошо! — легко и даже изящно завершила тост девушка.

Никита Глебович начинал хмелеть. Он смотрел на девушку тяжело, с усмешкой.

— Вы цыганка?

— Еврейка.

— Это одно и то же… А избранница — это кто? Вам известно ее имя?

— Это только Богу известно.

Поручик встал, сменил пластинку в граммофоне, налил вина, снова выпил.

— Не боитесь захмелеть, Никита Глебович?

— Я умею пить не хмелея. — Он взял кусочек вяленой рыбы, пожевал ее, отложил. — Вторая просьба. — Взгляд его стал внимательным, слегка насмешливым. — Я бы желал, чтобы мы перешли на «ты».

От такого предложения Михелина вскинула брови.

— Вы, наверное, шутите, Никита Глебович?

— В просьбах не бывает шуток, мадемуазель. Тем более в моих. В чем проблема, мадемуазель?

— Только в одном. Вы — начальник. Я — каторжанка. Дочка Соньки Золотой Ручки. Этого недостаточно?

— Мне плевать, кто вы и по какой причине здесь. Разве вы не понимаете, что нравитесь мне?

— Это, Никита Глебович, от скучной жизни и недостатка в женщинах.

— Нет! — поручик стукнул кулаком по столу. — Хотите правду?

— Не хочу, — Михелина поднялась. — Я пойду, Никита Глебович.

— Сядьте!

Она послушно опустилась на стул.

— Вы мне понравились, как только я увидел вас. Но отмахнулся. Как от наваждения отмахнулся… Шли дни, и я все время памятью возвращался к вам. Нет, не памятью. Сердцем! Я стал понимать, что не могу не видеть вас! Жду вас, желаю вас, нуждаюсь в вашей поддержке! Я весь в вашей власти!

— Я все-таки пойду.

— Сидеть! — Поручик вышел из-за стола, остановился напротив девушки. — Ответьте же мне взаимностью! Не бойтесь! Не избегайте меня! Я готов помочь вам во всем, помогите же мне! Вы слышите меня? — Он вдруг опустился на колени, принялся целовать подол платья, колени, руки, грудь, стал ловить своими губами губы девушки. — Милая, желанная, любимая, единственная…

Михелина с силой оттолкнула его, вскочила, бросилась к двери.

Гончаров, оставаясь на коленях, смотрел на нее.

— Я не готова еще к этому, Никита Глебович. Простите меня, — произнесла девушка и выбежала.

Луна висела над заснеженным и замороженным поселком — сине-белая и тоже застывшая. Михелина возвращалась в барак. Лаяли собаки, гремел где-то колокольчик надзирателя-обходчика, трещали от мороза деревья.

Уже на подходе девушка вдруг увидела одинокую мужскую фигуру, внимательно наблюдавшую за ней. Это был Михель.

— Чего стоишь? — крикнула ему Михелина. — Замерзнешь!.. Иди домой!

Он гортанно прокричал в ответ что-то, запрыгал, чтоб согреться, помахал озябшей рукой и побрел в противоположную сторону.

…В бараке было душно. Храпели и постанывали спящие женщины, играла пламенем лампадка под иконой Богородицы, трещали дрова в печке.

Возле печки сидели пятеро каторжанок, встречающие Новый год пустой горячей водой в алюминиевых кружках.

Сонька не спала, ждала дочку.

Михелина сбросила ноговицы, повесила бушлат на общую вешалку, заспешила к матери. Села рядом, прижалась. Потом вдруг стала плакать.

Сонька встревоженно заглянула ей в лицо:

— Ты чего?.. Что-нибудь случилось?

Она поцеловала ее в щеку.

— Ничего. С Новым годом, маменька.

— А почему слезы?

— Он любит меня, — всхлипывая, прошептала дочка. — Сам сказал… Сказал, что жить без меня не может.

— А еще что?

— Хотел поцеловать, но я убежала.

— Что еще? — Сонька заставила дочку смотреть ей в лицо. — Он что-то с тобой сделал?

— Нет, ничего. Просто говорил и просил… — Михелина снова стала плакать. — Мамочка, мне страшно… Я тоже, кажется, влюбилась в него. А я этого не хочу. Я боюсь, мама…

Дочка уткнулась в грудь матери, опять стала плакать, вздрагивать. Сонька гладила ее по спине, успокаивала, затем с усмешкой произнесла:

— Все что Бог ни делает — к лучшему.

На соседних нарах приподнялась сонная соседка.

— Чего ты сказала, Сонь?

— Не тебе, спи, — ответила та и улыбнулась дочери. — Давай спать, скоро побудка.

На поиски Гришина Егора Никитича был направлен следователь по особым поручениям Потапов. Человек обстоятельный, неторопливый, он, по мнению начальства, проще всего мог войти в контакт с затворником, о котором после изгнания из департамента не было ничего слышно.

Жил Егор Никитич в доходном доме на Пятой линии Васильевского острова. Потапов велел извозчику остановиться возле семнадцатого номера, расплатился и направился под арку громоздкого шестиэтажного дома.

Подниматься пришлось по узкой и плохо освещенной лестнице на третий этаж. Возле высокой коричневой двери следователь на секунду задержался, нажал на кнопку звонка.

Какое-то время стояла тишина, затем в коридоре послышались глухие шаги и женский голос недовольно спросил:

— Кто?

— Мне бы Егора Никитича, — ответил Потапов.

— Кто спрашивает?

— Товарищ по службе.

— Нет у него товарищей. И службы нет, — ответил все тот же голос, и шаги стали удаляться.

Потапов снова нажал на звонок.

На сей раз дверь открылась, и на пороге возникла высокая худая дама за пятьдесят. Внимательно посмотрела на визитера, чем-то он, видимо, ей понравился, она неожиданно пригласила: