Междукняжеские отношения на Руси. Х – первая четверть XII в. - Дмитрий Александрович Боровков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сопутствующие гипотезе о десигнации историографические представления о повышении статуса Владимира после Крещения Руси основываются на изображениях князя на монетах («златниках» и «сребрениках») в византийских императорских регалиях (которые позднее были воспроизведены Святополком на первом типе его монет, относимых к 1015–1016 гг.)[210], тогда как сам факт «поступления из Византии царственных регалий», о котором пишет А.В. Поппэ, или изменения статуса русских князей после принятия христианства по письменным источникам не прослеживается. Единственным исключением подобного рода можно было бы считать титулование Владимира «каганом» в «Слове о Законе и Благодати» Илариона[211], однако оно восходит не к византийской, а к более ранней хазарской традиции[212].
Против гипотезы А.В. Поппэ свидетельствует сравнительный анализ «набора» регалий, изображенных на монетах Владимира Святославича (венец, скипетр, пурпурные сапоги, трон), который привел М.Б. Свердлова и И.В. Петрова к выводу о том, что он соответствовал «комплекту» регалий, которым обладали византийские императоры и болгарские цари; однако исключение из этого «комплекта» державы заставило исследователей предположить, что статус Владимира все же не был полностью равнозначен императорскому[213]. Поэтому «имперскую демонстрацию» Владимира, зафиксированную в нумизматике, надо рассматривать на уровне притязаний, заявленных в одностороннем порядке, поскольку никаких свидетельств в пользу того, что эта демонстрация была санкционирована Константинополем, нет. Напротив, следует обратить внимание на тот факт, что в византийской историографии Владимир именуется «архонтом», тогда как, например, повышение статуса болгарских правителей (с «архонта» до «василевса») нашло отражение в трактате «О церемониях»[214]. Показательно, что сменивший Владимира Святополк, судя по первой эмиссии монет (датируемой 1015–1016 гг.), воспринял «имперские претензии» Владимира, но в 1018 г. по неизвестным причинам от них отказался, сменив императорские регалии на княжеские[215]. Относительно этой трансформации можно предположить, что в 1015 г. Святополк сознательно разыгрывал из себя политического преемника Владимира, чтобы заручиться поддержкой «кыян» в условиях надвигающегося столкновения с Новгородом, тогда как в 1018 г., заняв Киев при помощи поляков, он в этой поддержке уже не нуждался.
А.В. Поппэ игнорирует то обстоятельство, что только Нестор, автор «Чтения о житии о погублении Бориса и Глеба», созданного после церковного прославления князей-мучеников, опять же в косвенной форме сформулировал предположение, согласно которому Святополк будто бы полагал, что Борис станет наследником Владимира, что и обусловило его неприязнь к Борису, хотя тот ни о чем подобном не помышлял[216]. Не учитывает А.В. Поппэ ни результатов исследований В.А. Водова, А.П. Толочко и А.А. Горского, демонстрирующих, что царский («цесарский») титул употреблялся в Древней Руси эпизодически, являясь скорее литературным («этикетным»), а не реальным политическим отличием[217], ни наблюдений Дж. Ревелли, которые свидетельствуют о том, что подобные сюжеты являются не более чем «идеологической константой» агиографического жанра, призванной подчеркнуть исключительность фигуры правителя-мученика[218]. Данные наблюдения могут в полной мере отнесены к фразе: «…цесарским венцем от уности украшен, пребогатый Романе», на которую, как на главный аргумент в пользу гипотезы о десигнации, указывает исследователь. Таким образом, принимая во внимание специфику текста, в котором она читается, здесь можно видеть не столько исторический факт, сколько агиографический оборот[219], подобный тому, какой мы встречаем в позднейшей характеристике, помещенной в конце «Анонимного сказания» под названием «О Борисе, какъ бе възъръм»[220] и употребляемый с целью уподобления «цесарского венца» венцу мученика, подобно тому как летописец писал в рассказе о варягах-христианах, убитых язычниками (ПВЛ, 983 г.), что они «приимъша венец небесныи съ святыми мученикы и съ праведными»[221].
Таким образом, если учитывать, что свидетельства, будто Борис был любимым сыном Владимира, могут быть данью агиографической традиции, нет достаточных оснований, чтобы говорить о его десигнации. Назначение Бориса командующим киевской дружиной, отправленной на печенегов (по свидетельству соответствующего фрагмента летописной статьи 1015 г., который, по всей видимости, первоначально являлся фрагментом повести «Об убиении»), может быть интерпретировано как факт военно-политической необходимости, вызванный отсутствием в Киеве других сыновей Владимира, хотя нельзя отрицать, что с этого момента он стал представлять реальную политическую силу, о чем свидетельствует приведенный в повести «Об убиении» и затем повторенный в «Анонимном сказании» и в «Чтении» рассказ о переговорах между Борисом и Святополком, осуществлявшихся через послов[222]. По словам составителя повести «Об убиении», Святополк, для того чтобы нейтрализовать Бориса, пообещал увеличить размер удела, полученного им от отца («яко с тобою хочю любовь имети и къ отню придамь ти»), а параллельно подготавливал его убийство с помощью вышегородцев. Трудно сказать, насколько соответствовал действительности данный факт, однако то обстоятельство, что положение Святополка, как мы говорили выше, являлось весьма непрочным, вполне могло толкнуть его на превентивные меры по отношению к Борису. Помещенное тут же в тексте повести упоминание о предложении, сделанном Борису дружиной, – пойти на Киев, чтобы утвердиться «на столе отни», – судя по ответу, который ему приписывается («не буди мне възняти рукы на брата своего стареишаго, аще и отець ми умре, то сь ми буди въ отца место»), возникло под влиянием доктрины о приоритете «старейшинства», которая, как будет показано ниже, сложилась на рубеже XI–XII вв.
С.М. Соловьев, рассматривая содержание повести «Об убиении» в контексте развития междукняжеских отношений, отметил, что Борис своей смертью осветил уважение к понятию родового старшинства; однако он же акцентировал внимание на том, что этот текст первоначально не являлся частью ПВЛ[223]. А.Е. Пресняков предположил, что составитель повести экстраполировал понятие «быти въ отца место» из эпохи Ярославичей на политические реалии эпохи Владимировичей[224]. Гипотеза Преснякова была подвергнута критике, однако в построениях А.П. Толочко, М.Б. Свердлова, В.Ю. Аристова, проводящих в поддержку своих утверждений аналогии между мотивом «старейшинства» в повести «Об убиении» и в «ряде» Ярослава из статьи 1054 г.[225], недостаточно учтен текстологический аспект. Между тем наблюдения над текстом свидетельствуют в пользу вторичности этих фрагментов. Признание этого факта позволяет увидеть динамику развития междукняжеских отношений; понять, какие изменения их репрезентации имели место в процессе развития летописной традиции, и попытаться выяснить, чем они могли быть обусловлены. В повести «Об убиении», равно как и в других памятниках Борисоглебского цикла, мы находим два интересных компонента: это представление о приоритете
