Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

— Представляю этого курносого комика, — сказала, оправившись от хохота, коммунарка Надя, сестра Куприянова. — Представляю, как он входит в кабинет губернатора с сумкой камней, увешанный железным хламом.

— Дмитрий умеет не только смешить и высмеивать, но и заставить любого слушать с открытым ртом, — сказал Чарушин. — Артист. Надеюсь, Сергей, и ты сыграешь свою роль артистически.

— Не знаю, очарует ли он отца с матушкой, а дочку — несомненно, — сказала Кувшинская.

— Едва ли, — усомнился Чарушин. — Лариса — девушка серьезная, не вдруг ей вскружишь голову. Вырваться из дома — вот ее цель. Дикая история, Петр Алексеевич. Совершенно дикая, достойная пера Островского. Девушка окончила училище, хотела поступить на курсы, поехала в село за родительским позволением, а ее заперли. Однажды ночью она сбежала, тридцать верст шла пешком, потом верст полсотни ехала на случайных подводах. В следующую ночь река преградила ей путь. Долго кричала, едва дозвалась перевозчика. Бедняжка страшно устала и уснула в избе паромщика. Тут-то ее и сцапал батюшка. Привез домой и запер крепче, чем прежде. Лариса сидит теперь под замком. Анна Дмитриевна ездила увещевать отца, но этот свирепый Чемоданов и говорить с ней не стал. Дал пятиминутное свидание с узницей и выпроводил непрошеную гостью. Ларису неволят выйти замуж за тамошнего мирового судью. Сергей вот едет отбивать невесту. Как находите, Петр Алексеевич, подходящ соперник?

— Весьма и весьма.

— Помещик, да не какой-нибудь захолустный, не наш вятский, а екатеринославский, южных краев.

— Что ж, Сергей, желаю удачи, — сказал Кропоткин.

— Спасибо. Буду стараться, а уж если ничего не выйдет, не взыщите.

— Выйдет, выйдет, — разом заговорили девушки.

— Такой зять им и во сне не снился, тюремщикам.

— Не выйдет — мы сами поедем и отвоюем Ларису.

— Разнесем, раскатаем по бревну весь чемодановский дом!

— Долой домашние крепости!

— Долой все тюрьмы!

— Долой всяческий деспотизм, — сказал Чайковский, незаметно вошедший в комнату. — Неосторожно шумите, милые мятежницы, — улыбался он. — Хоть бы окна закрыли, вас же слышит весь Басков переулок.

Девушки затихли, стали передвигаться, чтобы освободить лучшее место у стола.

— Просим, Николай Васильевич.

— Благодарю. — Чайковский сел, отодвинул поставленный ему стакан с чаем. — Благодарю, только что чаевничали. Господа, есть важные вести. — Он обвел девушек взглядом (коммунарки не состояли в тайном обществе, но «чайковцы» их не таились, и этот взгляд Николая Васильевича означал не опасение, а предупреждение: смотрите, милые мятежницы, не проговоритесь на стороне). — Приехала из Шенкурска от Натансона его жена и сподвижница. Наш друг не унывает в ссылке. Ищет в архангельских краях единомышленников. Намеревается сколотить отделение нашего общества. Натансон всегда с нами. Ссылка этого человека не сломит. Просит, чтоб мы оставались верными нашему первоначальному нравственному принципу и не допускали в обществе ни малейшей нечаевской нечистоты. Кстати, Нечаев арестован…

— Что, что?!

— Где арестован?

— Когда?

— Две недели назад, в Цюрихе, швейцарской полицией. Конечно, под угрозой и давлением русского правительства. А выдал Нечаева его приятель.

Кропоткин вдруг стукнул кулаком по столу:

— Какая подлость! Подлость и трусость швейцарских властей — это понятно. Но выдать знакомого преследуемого человека! Нет ничего позорнее. Теперь правительство воспользуется судом над убийцей, чтобы очернить все русское революционное движение, приписать ему безнравственность. Вот какую услугу оказал монархии этот приятель Нечаева.

— Да, может быть, это просто шпион, — сказал Чайковский. — Говорят, он работал вместе с Нечаевым, столярным и граверным делом промышляли. Ладно, есть еще новость. Хорошая. Сердюков вывез из Астраханской губернии ссыльного Соколова. Сопровождает его в Швейцарию. Теперь у нас будет в Цюрихе свой человек. Литератор! Может развернуть там издательское дело.

Возможно, Клеменц и не ошибается, предсказывая Сердюкову судьбу великого революционера, подумал Кропоткин. Впрочем, Дмитрий слишком щедр в оценке друзей. Миша у него — гениальный мальчик. Но дело не в гениальности и великости, а в той страсти, с какой рвутся эти люди в будущее, к свободному миру. Да, они действуют, приближают революцию и сами приближаются к ней. А ты сидишь над своими горами и долинами. Довольно. Иссякло всякое терпение ждать, когда тебе предложат настоящее дело.

ГЛАВА 5

Настоящего дела ему пришлось ждать еще целый месяц, но это время пролетело так быстро (опять увлекла орография), что он не успел и оглянуться, как надвинулся покров — именно к этому дню возвращались из деревень фабричные рабочие. Накануне праздника Кропоткин побывал в новой квартире коммунарок, в отдельном деревянном доме на Выборгской стороне, куда шел и сегодня. Было сумеречно, сыро и не по времени холодно. Вокруг фонарей мельтешили белые мотыльки. Когда он свернул с Пантелеймоновской на Литейный, снег повалил густо и напористо. Лохматые влажные хлопья сразу залепили бороду, грудь и плечи. Вот в такую же мокредь, только весеннюю, он несся знакомиться с «чайковцами» на Кабинетскую улицу. Штаб-квартиры теперь там нет. Сестры Корниловы перенесли ее на днях в Измайловские роты — поближе к молодежи, к Технологическому институту. Черт возьми, какой снежище! Мгновенно одел всех пешеходов в белые меха. Соберутся ли рабочие? Напрасно, пожалуй, Чарушин сзывает их сегодня. Ведь праздник, фабричные шумят, целое лето не виделись, теперь вот сошлись. Народ. О нем теперь непрестанно говорят в тайных обществах и конторах редакций, в учебных аудиториях и курильных комнатах, в ресторанах и гостиных (мода), но для многих он, народ, остается загадочным сфинксом, то дразнящим любопытство, то наводящим ужас — а вдруг это неподвижное каменное чудовище встанет, войдет гремящей походкой, как статуя командора, в барские залы и примется все крушить.

Он шел уже по Литейному мосту, освещенному газовыми фонарями. Шагал возле парапета и смотрел на Неву. Река, окаймленная побелевшими набережными, чернела широкой бездонной пропастью. С этого моста, рассказывают коммунарки, позапрошлой ночью бросилась какая-то пьяная девица. Кропоткин представил, как она летела в черную бездну, и зябко передернул плечами. Что ее погубило? Нужда, конечно. И соблазн легкой жизни. Пошла, вероятно, на содержание к развратному купчику, тот потом выпихнул ее, насытившись. На фабрику пойти не захотела, как не идут все гулящие девицы, презревшие тяжелый, постылый труд. А вот некоторые барышни становятся к ткацким станкам, покидая мягкие дворянские гнезда. Одни, вымотанные, выведенные из терпения, безуспешно пытаются сбросить с себя трудовое ярмо. Других встревожили чувства и мысли, веками дремавшие в их сытых поколениях, — совесть, боль за отверженных и сознание своего паразитизма. Одни тщатся выкарабкаться из низов, другие рвутся в низы. Происходит какой-то внутренний сдвиг в русском общественном укладе. Что это? Спенсеровское движение к равновесию? Нет, господа, это социальный процесс, в котором участвует человеческое сознание. Это назревание революции.

Он вышел на Большой Сампсониевский проспект, к которому примыкали улицы, «подлежащие нашей оккупации», как выразился вчера Сердюков, поселившийся здесь, на Астраханской. Но оккупация по римскому праву — захват вещей и земель, не имеющих собственника. А тут весь берег Большой Невки занят матерыми собственниками — их фабриками и домами. Вот и хоромы, занятые коммунарками, принадлежат купцу Байкову, и этот богач в любой момент может вытурить квартиранток.

Кропоткин свернул с проспекта и, подойдя к подъезду большого одноэтажного дома, осмотрел черные следы на мокром снегу. Следов рабочих сапог не обнаружил. Значит, фабричные еще не появлялись.

Он вошел в сени, тускло освещенные одной висячей лампой. Разделся. Налево — комнаты девушек, направо — большой зал и мужские комнаты. Все двери закрыты. Тишина. В обеих половинах дома тишина. Может, сходка отменена и все байковские обитатели разошлись? Но ведь окна-то светились.

Он постучал в дверь правой половины. В глубине дома послышались голоса. Он вошел в зал, и к нему вышли из комнат Чарушин, Леня Попов и Сердюков, герой, вывезший из ссылки Соколова и сопроводивший его в Швейцарию.

— Что у вас так тихо? — спросил Кропоткин.

— Читаем «Капитал», — сказал Чарушин. — Достали один экземпляр на все общество. Пришлось расшить для всех и раздать по частям, чтоб не бубнить вслух.

— Ну и как вам Маркс?

— Силища! Милль с его отрицанием социализма в обозримом будущем сразу побледнел. Силища, силища! Вы читали?

— Да, читал, еще в Иркутске.