Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

Науку в своих лекциях он не затрагивал, но однажды его натолкнули и на эту тему. То было в самом конце вечера, который он посвятил истории Парижской коммуны. Рабочие уже поднялись, чтобы разойтись, и тут один из них спросил:

— А как вы смотрите на развитие науки? Облегчит ли сколько-нибудь современный технический прогресс жизнь трудового народа? — Это был Виктор Обнорский, слесарь Патронного завода, похожий скорее на молодого инженера — совершенно интеллигентный вид, ухоженная бородка, галстук, крахмальные стоячие углы воротничка.

Рабочие, двинувшиеся к выходу, остановились, потом вернулись, сели на свои места.

Кропоткин минуту сидел молча, обдумывая, как ответить на вопрос слесаря. Машинально он протянул руку к потускневшей настольной лампе, покрутил фитильный штифтик, но пламя под стеклом совсем потемнело, стало дьмно-багровым, а фитиль обуглился.

— Кончился керосин, — сказал хозяин, студент Низовкин, сидевший, как и его сожитель Сердюков, здесь же, среди рабочих.

Низовкин сходил в соседнюю комнату, принес другую лампу. Кропоткин успел за это время обдумать ответ на вопрос Обнорского.

— Лет двадцать тому выделили из нефти любопытное вещество, — начал он. — Оно горело в лампе лучше, чем дорогой фотоген, незадолго до того открытый. Не прошло и четверти века, а мы уж не можем теперь представить нашей жизни без этого вещества, называемого ныне керосином. Керосин заменил все растительные горючие масла, вытесняет газ и свечи. Он заставляет человека добывать больше нефти, которую люди издавна знали, но почти не пользовались ею. А добывать в большом количестве нефть — значит черпать ее из земных глубин. Рыть вручную глубокие колодцы и черпать нефть бадьями — дело невообразимо трудное и, главное, невыгодное для промышленников. И вот один из предпринимателей, человек не без головы, приспособил машину, пробурил глубокую скважину и стал из нее выкачивать по тридцати бочек в день. И пошла писать губерния! Закипело нефтяное предпринимательство. — Кропоткин встал со стула, почувствовав нарастающее внимание. — Нефть — не только керосин. Десяток лет назад французский механик Ленуар изобрел газовый двигатель. Можно не сомневаться, что скоро появятся двигатели, работающие на керосине или другом каком-нибудь нефтяном продукте. Что же даст рабочему люду нефть? Что дадут ему будущие двигатели? Пар, впряженный в работу Уаттом, нисколько не улучшил жизнь рабочих, не улучшит и огонь нефти. Сейчас вам, петербургским заводским мастеровым, платят больше, чем фабричным, но дальнейшее развитие техники обесценит и ваш труд. Машина может облегчить жизнь рабочего, но для этого он должен стать ее хозяином, а пока ею владеют те, в чьих руках находитесь и вы сами, никакого облегчения не дождетесь. В свободном, равноправном обществе машина — благо. В иерархическом, сословном государстве она является лишь рычагом, который опирается на нижние общественные слои, давит на них и все выше поднимает верхние. Такой же рычаг представляет собой и наука, мать всех машин. Только революция может разрушить эту социальную механику.

— Выходит, до революции нашему брату, чумазому, в люди не выбиться, — сказал Игнатий Бачин, нехорошо усмехаясь. Он тоже, как Обнорский, был слесарем оружейного завода, но к интеллигентности не тянулся, даже, кажется, презирал ее, говорил нарочито грубо, на лекции приходил, в отличие от других, всегда в рабочей одежде. — Выходит, нам нечего соваться в калашный ряд. Сиди себе на ржанухе, пока не придет революция. А барышня прошлый раз тут другое толковала. Немецкие рабочие уже теперь кое-чего добиваются.

Посев Александры Ивановны, подумал Кропоткин. Придется как-то сгладить противоречие.

— Да, в Германии рабочие заявляют свое право на политику, — сказал он. — Даже имеют некоторый успех. Там другие условия. Правительство Вильгельма и Бисмарка выиграло войну с Данией, с Австрией, затем разгромило Францию. Объединив во время этих войн всю Германию, оно почувствовало себя настолько прочным и сильным, что не побоялось допустить рабочих к политике, правда, к самому ее краю. Конституция Германской империи очень узка и далека от истинного равноправия, но в России и таковой нет. Не имея возможности бороться за долю своих прав открыто, русский народ скрыто подготовит революцию и силой возьмет все права полностью.

— Улита едет, да когда-то будет, — сказал Бачин. Он встал, подошел к столу. — Ничего, господин Бородин, мы и до революции заставим правительство считаться с нами. Остановим заводы и фабрики — на-кась, выкуси! — И он опять нехорошо усмехнулся, глядя в упор в глаза Кропоткина. — Всех на колени поставим.

— Ну-ну, Игнатий, рано так широко замахиваешься, — остановили его товарищи.

Рабочие разошлись. Кропоткин ощутил неприятный осадок на душе. Он закурил папиросу и засновал вокруг стола, развешивая в воздухе сизые космы дыма. Сердюков и Низовкин долго сидели молча. Потом Низовкин поднялся.

— Ладно, господа, посидите тут, потолкуйте, — сказал он. — Я пойду погуляю, раз так.

— Да какая теперь прогулка? — сказал Сердюков. — Поздно. И холодно.

— Ничего, пройдусь по морозцу. — Низовкин оделся в прихожей и вышел в коридор, хлопнув дверью.

— Он что, обиделся? — спросил Кропоткин.

— Похоже, — ответил Сердюков. — Счел, видимо, что мы хотим поговорить наедине.

— Неладно выходит. Человек предоставляет нам квартиру, помогает в работе, а мы сторонимся. Почему бы его не принять в общество?

— Ничего, уладим и с Низовкиным… А каков Бачин, а? Грозится остановить заводы и фабрики.

— Что ж, когда-нибудь рабочие смогут остановить всю промышленность. Для этого надо только всем захотеть и суметь сговориться.

— Только и всего! — рассмеялся Сердюков.

— Да, только и всего. Когда русский народ захочет революцию и сумеет сговориться, он совершит ее, а если он не хочет разрушения существующего строя, его не поднимут на восстание ни вожди, ни заговорщики, ни тысячи печатных призывов.

— Что же нам остается?

— Остается лишь помогать народу осмысливать то, что он хочет. Пробуждать его сознание.

— Вот мы и пробуждаем. Мы первые в России сблизились вплотную с рабочими. Прошел год, ну немного больше, как мы сошлись, а видите, какова зрелость сознания наших заводских друзей.

— Да, в Европе эти люди могли бы уже выступать с речами на митингах. Но знаете, у некоторых из них замечается некое пренебрежительное отношение к малоразвитому фабричному люду. Тут проклевывается сознание какой-то новой привилегированности. Это надо заранее вытравлять, иначе появится еще одна социальная перегородка. А вот Бачин, кажется, желает отгородить рабочих от всех других сословий.

Кропоткин вдруг смолк, вновь увидев неприятную бачинскую усмешку. Она сейчас вызвала в памяти черты какого-то другого человека. Мелькнуло чье-то знакомое лицо. Чье именно? Он напрягал память, понуждая ее точнее воспроизвести это лицо. Да зачем оно тебе? — думал он, но все равно тщился установить, чья физиономия усмехнулась ему по-бачински. Он долго кружил по комнате и, осуждая свое бессмысленное усилие, пытался вернуть мелькнувшее лицо, хорошенько его рассмотреть, но оно ускользало, расплывалось и наконец совсем исчезло.

А через два дня он увидел это лицо в читальном зале книготорговца Черкесова.

Черкесов торговал книгами в обеих столицах. В московском его магазине был арестован ближайший сообщник Нечаева Успенский, в петербургском не так давно конфисковали «Азбуку социальных наук», изданную «чайковцами». Книготорговца не раз трясли за связь с тайными обществами, но он не прерывал этой связи — отпускал партии книг в долг и по дешевой цене, принимал крамольные издания. Опасные нигилисты, которыми его постоянно пугали, находили радушный приют в его книжном заведении на Невском проспекте, в доме, стоявшем против Публичной библиотеки. Посетив книжный магазин, помещавшийся внизу, нигилист поднимался в бельэтаж, в библиотеку, раздевался и проходил по ковровой дорожке в читальный зал, уставленный двумя рядами зеленых столов. Здесь можно было прочесть любое российское периодическое издание и некоторые иностранные газеты и журналы. Кропоткин обычно читал тут «Всемирный путешественник» и «Горный журнал», но на этот раз пришел сюда уяснить правительственные дела Франции, страны революций, осажденной монархистами. Странно, но он был сейчас на стороне Тьера, убийцы Парижской коммуны, который в страшные майские дни семьдесят первого года бесстыдно хвалился, что почва Парижа пропитана кровью и покрыта трупами. Теперь он стоял во главе республики и, боясь народного возмущения, давал отпор наглым роялистам, готовым в любой подходящий момент восстановить монархию.

Кропоткин обложился газетами и просматривал заграничные сообщения одно за другим. Баллотировка окончилась победой Тьера, но газеты в дальнейший успех президента не верили. «Не возобновится ли окончившийся вчера вечером кризис при первом же удобном случае, например по поводу обсуждения бюджета? Восторг радикалов партии Гамбетты далеко не всеми разделяется. Верно пока только то, что Тьер еще ночует сегодня в Версальской префектуре и что генерал Дюкро не приступит завтра, как он сам несколько поторопился объявить, к ссылке подозрительных лиц по предписанию диктатора или триумвира Шангарнье».