Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

В кругу заводских Кропоткин с особым вниманием наблюдал за Виктором Обнорским и Игнатием Бачиным. Их взгляды во многом были противоположны, как и настроения. Мрачный Бачин относился к лекторам настороженно и недоверчиво, лишь снисходя к их знаниям. Он приходил в квартиру студента Низовкина на каждую лекцию, слушал довольно внимательно, но всегда с той неизменной усмешкой, с которой однажды, вызывающе глядя в глаза «господина Бородина», злобно сказал: «Всех на колени поставим». Обнорский же вовсе не жаждал видеть всех на коленях. Этот интеллигентный слесарь (он перешел теперь с Патронного завода к Нобелю) нисколько не гнушался ни фабричной деревенщины (чем грешили некоторые заводские), ни выходцев из высших сословий, если они действительно становились выходцами, решительно отказавшись от своих привилегий.

При всем разнообразии характеров фабричных и заводских рабочих, собиравшихся на Выборгской стороне, все они единодушно были недовольны существующими порядками и все неодолимо тянулись к знаниям, пытаясь понять, каким же образом трудовой люд, на котором держится человеческий мир, оказался задавленным верхними социальными слоями, как он может выбраться из душных низов и быть равным среди равных. И Кропоткин, как и его друзья, сознавал, что, помогая рабочим разобраться в их трудных и сложных вопросах, он занимается насущнейшим делом.

В первое время своей работы в обществе он был несколько недоволен, что опасных организационных поручений ему не давали. Клеменц и Сердюков вывозили из окраинных губерний ссыльных. Люба Корнилова налаживала связь с узниками Третьего отделения, заводя рискованные знакомства с охранниками. Куприянов ведал конспиративными делами на границе, имея там знакомых контрабандистов, которые провозили в Россию партии запретных книг… А Кропоткин оставался в стороне от этих конспиративных дел. «Не доверяете?» — сказал он как-то Клеменцу, ближайшему другу. «Ты что, рехнулся? — поразился тот. — Как язык-то поворотился такое ляпнуть! Не ожидал от тебя подобной глупости. Ты талантливый пропагандист». — «Не льсти, Митенька». — «Да-да, ты талантливый пропагандист, и нечего тебя дергать туда и сюда». — «Но вы все занимаетесь тем и другим». — «Мы не занимаемся научным исследованием. Заканчивай свои труды. Общество должно иметь своего теоретика, вот и готовься к этому. Или хочешь все же испытать себя на других делах? Тогда давай поговорим с товарищами».

Нет, Кропоткин больше не затевал такого разговора, ибо занятия с рабочими вскоре так его зацепили, что ни к каким другим делам общества он и не порывался.

А в начале нового года на сходке в квартире Корниловых главным направлением общества было всеми признано именно рабочее дело. Даже закоренелый «образованник» Чайковский, всегда призывавший к поискам подходящих людей в кругах радикальной интеллигенции и к выработке ясных идей, с которыми предстоит пойти в народ, даже он не выступил с обычной своей корректной критикой «преждевременных начинаний», а лишь вежливенько предупредил товарищей, чтоб они не забывали и радикальную студенческую среду. Это предупреждение не вызвало никакого спора. Только Миша Куприянов не удержался от своего саркастического замечания.

— О какой именно радикальной студенческой среде вы говорите, Николай Васильевич? Не о той ли, которая остается верной прежним традициям и сражается лишь за университетскую свободу? Что завоевали студенты в первые годы нынешнего царства? Завоевали право носить бороды, усы, длинные волосы и пледы. И храбро сбросили форменные сюртуки и николаевские треуголки, отшвырнули шпаги.

— Помилуйте, Миша, зачем эта ирония? — сказал Чайковский. — Вы тоже студент.

— Я технолог, притом вольнослушатель.

— И все-таки студент ведь. Нельзя так принижать первые протесты наших предшественников. Теперь мы, имея их опыт, выходим на более широкий путь. Разве не мы первыми в России пошли на сближение с рабочими? Разве не студент Сердюков открыл к ним дорогу? Я думаю, Анатолий Иванович сегодня выскажет свои соображения, как расширить наши связи с рабочими.

Сердюков, малорослый студент-медик, неказистый, совершенно бесхитростный, всем дружески улыбающийся, не имел ни единой внешней и психологической военной черты, но почему-то любил говорить о делах общества как о военных действиях наступающей армии.

— Наши позиции на Выборгской стороне теперь прочно закреплены, — начал он. — Здесь сосредоточены лучшие боевые силы. На Васильевском острове я на днях организовал самостоятельный рабочий отряд. И дальше. Мы начинаем наступать и у Невской заставы. Там, за Невой, напротив фабрик и заводов поселились наши товарищи — Дмитрий Клеменц и Сергей Кравчинский. Можно надеяться, что в скором времени они соберут вокруг себя немало рабочих. Остается покамест в стороне Нарвская застава, но и там открывается возможность наступления. Поручик артиллерии Дмитрий Рогачев идет литейщиком на Путиловский завод. Он намерен вступить в наше общество. Решил окопаться у заставы, и вот из этого окопа мы начнем обстрел фабрик и заводов. Надеюсь, вы все хорошо понимаете, что под снарядами я разумею революционные идеи. Оцепив город с рабочих окраин, мы должны будем двигаться со всех сторон к его центру. Конечно, нельзя ограничивать действия одной столицей, но о работе с провинциальными отделениями общества пускай выскажет свои соображения Николай Аполлонович. Он лучше всех осведомлен в этих делах.

Тут встал Чарушин. Он тряхнул своими длинными пламенно-рыжими волосами и отрезал:

— В губерниях наших отделений нет.

— Как нет?! — удивились все в один голос.

— Да, вполне определившихся губернских отделений нет, кроме московского и, конечно, одесского. Мне до сих пор не удавалось наладить сношения с провинциями. Теперь, когда на Выборгской стороне, как говорит Анатолий, наши позиции прочно закреплены, я могу на время оставить фабричные дела и поехать по губерниям. Технологический институт решаю покинуть. Так что через месяц могу двинуться, если общество благословит меня на это путешествие.

Общество, конечно, благословило. Сходка закончилась. Все перешли в столовую.

Капитал сестер Корниловых истощался, а Грибоедов, Верин «муж», ведавший общественной кассой, отпускал деньги только на дела, и корниловский стол месяц от месяца беднел, однако черного хлеба, чесночной колбасы, булочек, сахару и чая всегда всем хватало. Вера Ивановна все болела. На этот раз она не смогла даже подняться с постели и выйти хоть на несколько минут к друзьям, поэтому ужин был тих и печален.

Когда все поднялись из-за столов и пошли было в переднюю одеваться, Люба Корнилова подбежала к двери, преградив путь.

— Господа, не расходитесь, — сказала она. — Я достала книгу Стэнли «Как я нашел Ливингстона». Прекрасное описание Центральной Африки. Подлинное открытие неведомой страны. Надо хоть небольшую часть этой книги перевести для наших фабрично-заводских учеников. Кто из вас хорошо владеет английским?

— Петр Алексеевич, — поспешно ответил Клеменц.

— Ну, владею английским я уж не так хорошо, но перевести могу, — сказал Кропоткин.

— Надо сделать это к восьми утра, — сказала Люба. — Я договорилась с типографией, обещали быстренько отпечатать.

— Велик ли текст? — спросил Кропоткин.

— Приблизительно печатный лист.

— Одному к восьми утра не успеть. Вот если бы кто-нибудь помог.

— Я помогу, — сказал Кравчинский.

— Прекрасно! — возликовала Люба, хлопнув в ладоши.

Она вынесла из своей комнаты подсвечник с двумя зажженными стеариновыми свечами и листы из расшитой книги. Листы подала Кропоткину. И увела переводчиков в дальнюю комнату.

— Можете тут спорить и браниться, если не поладите, — сказала она. — До Веры отсюда не донесется ни один звук.

Переводчики сели за стол друг против друга. Кропоткин стал просматривать текст. Он уже знал, что этот Стэнли, бывший волонтер армии Северных штатов, а затем газетный корреспондент, пустился в поиски пропавшего английского путешественника Ливингстона и, преодолев тяжелейший путь по диким местам Африки, нашел потерянного больного исследователя на берегу озера Танганьика. Теперь вот вышла книга о том поиске-путешествии. Пробегая по тексту, Кропоткин взглядывал на Кравчинского. Тот угрюмо смотрел на него из-под грозно сдвинутых бровей. Экий свирепый курчаво-кудлатый бык!

Просмотрев бегло текст, Кропоткин разделил листы надвое.

— Да, неплохо, видать, изучил Стэнли Африку, — сказал он. — Однако Новую Гвинею наш Миклухо-Маклай познал, конечно, гораздо глубже. Интереснейшие сведения поступают от него в Географическое общество…

Кропоткин говорил, а Кравчинский все бычился, смотрел на него как будто даже со злобой, и казалось, что он хочет расквитаться за какое-то оскорбление. Но ведь никаких столкновений с этим отставным поручиком еще не было. Чего же он бычится?