Мастера и Маргарита - Маргарита Александровна Эскина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дома на Арбате, где я родилась, уже нет. Это была трехэтажная развалюха. На последнем этаже располагалась 5-комнатная квартира. Мы с папой и мамой жили в двух смежных, довольно больших, комнатах.
Родители были удивительно красивыми. И отношения между ними были красивыми. Друг к другу они обращались на «Вы»: «Зиночка, Вы…», «Шурочка, Вы…».
Маму помню плохо. Это и понятно: ее не стало, когда мне было меньше восьми лет. Она — из русской семьи. Работала балериной в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, потом танцевала на эстраде. А закончив выступать, вела кружок модного в то время бального танца.
По хозяйству нам помогала домработница Нюра. Запомнилось, как мама очень деликатно объясняла Нюре, что нужно обязательно чистить зубы. «Да я же чищу!» — возражала Нюра. «И где ваша щетка?» — удивленно спрашивала мама. На что Нюра невозмутимо отвечала: «Так я же вашей!»
Из-за войны в ноябре 41-го мы покинули Москву. Был сформирован железнодорожный состав для актеров разных московских театров и их семей. В этом составе вместе с Театром Ленинского комсомола мы отправились в эвакуацию. Ехали в международном вагоне — ни до, ни после я в таком не ездила. До Ферганы добирались почти месяц. По дороге какие-то вагоны отцепляли — театры оставались в разных городах. Под Москвой вдоль пути стояли зенитки, а в самом поезде, как ни странно, продолжалась мирная жизнь, и ехавшая в соседнем купе костюмерша Аделя Павловна занималась со мной французским.
В Фергане московская труппа стала играть спектакли по очереди с узбекской.
Поселили нас в здании театра. Комнаты, в которых мы жили, до нашего приезда, очевидно, были гримерными.
Каждое утро мама, несмотря на то что должна была вот-вот родить, проводила с актерами зарядку. Как сейчас вижу ее, идущую по фойе театра в беличьей шубке, Шубка уже потрепанная, но на плечах очень красивой мамы смотрится элегантно.
Последний мой день рождения, который я отпраздновала с мамой, — 22 декабря 1941 года. Помню ее счастливое смеющееся лицо. На столе стоял необыкновенный разноцветный торт — как потом выяснилось, из ненавистной мне манной каши.
* * *
В Фергане — теплынь. Дивные розы на улицах. Очень добрый и гостеприимный народ. Во дворах — широкие деревянные кровати под пологом, а в комнатах — одеяла и подушки до потолка. Голову моют простоквашей. Жгуче-черные волосы заплетают в бесчисленное количество косичек. Но с бытом я столкнулась, когда уже не стало мамы.
Ранним утром 14 марта 1942 года ко мне на кровать присел папа и сказал: «Маргуленька, у тебя родилась сестренка». Какие чувства вызвала во мне эта новость, не помню. Папа повел меня в роддом. Он вошел в здание и потом появился уже с каким-то «перевернутым» лицом. Мы возвратились домой. А на следующее утро я услышала, как папа с соседями обсуждал, «сказать Маргуле или не говорить?»
Память запечатлела фойе театра, гроб с телом мамы и папу, повисшего на чьих-то руках… День рождения моей любимой сестренки совпал с днем смерти мамы.
Актриса Театра имени Ленинского комсомола Тамара Хижнякова сочинила стихи, строчки из которых высечены на мамином памятнике: «Приветливая, светлая, Простая и любимая, Тебя мы будем в памяти Всегда хранить такой. И пусть чинары стройные Под синим небом Азии, Как ты, всегда спокойные, Твой берегут покой».
В марте 1942 года папа написал письмо Соломону Михайловичу Михоэлсу. Это письмо я прочитала много лет спустя — после смерти уже не только мамы, но и папы.
«Дорогой и любимый Соломон Михайлович!
В дни, когда на меня обрушилось страшное несчастье, я не могу не обратиться за моральной помощью и поддержкой к Вам — к человеку, которого я горячо люблю, беспредельно уважаю и считаю своим, старшим другом и товарищем.
14 марта я потерял свою любимую жену Зиночку. Роды на рассвете этого дня прошли вполне благополучно. Операция после них — удаление последа — была сделана хорошо. А в 10 часов 10 минут утра, жена внезапно умерла от кровоизлияния в мозг. Вскрытие показало, что у нее была больная печень (но без внешних симптомов) и. беременность была ей противопоказана. В результате ребенок — девочка Зиночка — достался слишком дорогой ценой. Несмотря на исключительное отношение всего коллектива, и особенно Ивана Николаевича, Софьи Владимировны и Серафимы Германовны, несмотря, на ласку и заботу окружающих, мне так невыразимо тяжело, так мучительно. Мне хочется услышать от. Вас слова утешения и ободрения, без которых невозможно пережить эту катастрофу.
Вы Зиночку знали немного, но, думаю, она оставила о себе светлое воспоминание. Она к Вам относилась так же, как я.
Потеря ее для меня — страшный и непоправимый удар. Нет человека, с которым я прожил неразлучно 12 лет. Она была мне не только любимой женой, матерью моей любимой дочери — она была настоящим другом. И остался я теперь один с двумя дочками. Не могу осознать происшедшее. Страшно поверить в него.
Простите, что изливаю Вам свою душу. Простите, что часто беспокою Вас своими несчастьями. Но мое отношение к Вам дает мне на это право.
Горячо целую Вас и Анастасию Павловну.
Любящий Вас Эскин».
* * *
Когда папа решился взять из роддома Зиночку, я была счастлива. А он пришел, положил ее на тахту, сел и закрыл лицо руками.
Но всегда деятельный папа не мог долго страдать. Он нашел женщину, на несколько дней раньше мамы родившую сына, договорился, что она будет кормить Зину. А сам (ему такие поступки были свойственны) взял на себя ответственность и за эту семью: Зинину молочную маму, ее сестру и двоих детей — 9-летнюю Аллу и младенца Жорика.
Бывало, мы с Аллой съедали часть детского питания, которое выдавали для малышей. Нам не хватало столовского супа «затирухи» (думаю, это была вода, заправленная мукой, — но вкусно!).
Весь театр помогал папе воспитывать меня. Театральный плотник смастерил из неокрашенных досок кроватку для двух младенцев. Ее ставили в парке на скамейку, а мы с Аллой «хозяйничали». Вечером, укачивая Зину, я бродила по театральному фойе, заглядывала в зал. Спектакли смотрела по сто раз.
Саму меня никогда не тянуло на сцену. Мешали зажатость и стеснительность. Но в эвакуации я играла с Софьей Гиацинтовой и Иваном Берсеневым в «Норе» Ибсена. В Москве эту роль исполнял мальчик —
