Мастера и Маргарита - Маргарита Александровна Эскина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После того как мы вернулись в Москву, я сыграла в спектакле всего несколько раз. Потом мудрый папа решил, что не стоит мне увлекаться театром. И я абсолютно спокойно перестала играть. Сцену я полюбила только лет в шестьдесят.
* * *
Серафима Бирман, Иван Берсенев и Софья Гиацинтова помогли папе после смерти мамы, когда он решил вызвать из Москвы в Фергану бабу Ирину. Ирина Адольфовна Аусберг была очень близким нашей семье человеком. Моя мама, очевидно, предчувствуя свою смерть, писала ей: «Дорогая Иринчик, если со мной что-то случится, надеюсь, ты поможешь воспитать Маргулю». Мама и не подозревала, что, кроме Маргули, надо будет еще воспитывать маленькую Зину.
Баба Ирина приехала в Фергану со своим мужем дядей Эдей. Они были прибалтийскими немцами, и, чтобы им разрешили во время войны отправиться в Фергану, надо было приложить немало усилий. Поручителями за бабу Ирину и ее мужа как раз выступили знаменитые актеры.
Баба Ирина — это отдельная страничка. В 18 лет она приехала в Россию и работала бонной в большой русской семье Мануйловых, в которой было 8 детей. Старшим она быстро стала подругой. С этой семьей баба Ирина на всю жизнь сохранила дружеские отношения.
Мы часто бывали на мануйловской даче в Отдыхе. Там, на террасе, накрывался огромный стол, за который садились все — и домашние, и гости.
Наверное, с тех пор я обожаю, когда в доме много народа и все вместе сидят за столом. К сожалению, в этом все меньше испытывают потребность мои дети и внуки…
* * *
Из Ферганы мы уехали еще во время войны — в 43-м. В дорогу гостеприимные узбеки дали нам мешки с грецкими орехами. Мы, дети, в поезде продырявили эти мешки и тихонько таскали из них орехи.
Приехав в Москву, я впервые пошла в школу. А папа начал работать заместителем директора в Театре Ленинского комсомола.
На Арбате жить почему-то было нельзя, и мы поселились на улице Немировича-Данченко в доме, который называли Бахрушинским. Мы жили в бельэтаже, но достаточно высоко. Квартира состояла из пяти или шести комнат, одна из них принадлежала папиной маме, бабушке Саре. И вот в этой 29-метровой комнате жили: папа, бабушка Сара, которую папа тоже вызывал в Фергану, сестренка Зина, я, баба Ирина с мужем, помогавшая нам по хозяйству женщина и завхоз театра.
Я спала на металлической кровати. Это была сетка, установленная на четырех кирпичах. Сначала ее поставили на восемь — по два друг на друга, но испугались, что кровать окажется неустойчивой, и оставили четыре.
В этой, я бы сказала, очень коммунальной квартире помимо комнат были огромный коридор, ванная и кухня. Рядом с газовой плитой на кухне висела записная книжечка и на такой же привязи болтался карандашик. Каждый записывал, когда включил газ и когда выключил. И никому в голову не приходило заподозрить, что кто-то указал меньшее время.
Думаю, наше семейство было наиболее интеллигентным. При этом папа считал, что выйти в трусах (а какие тогда шили семейные трусы, известно) — вовсе не зазорно. Бабушка стыдила его, но он отвечал, что находится в своей квартире. У папы было ужасно неспортивное и бледное тело. Даже на курорте, на взморье, куда вывозили нас с Зиной, он ходил в пиджаке.
Поскольку ванная в квартире была общей, то мылись там все жильцы. Ирине Адольфовне, по-немецки чистоплотной, казалось невозможным купать нас в ванне, которой пользуются еще человек пятнадцать-двадцать. Поэтому она водила нас в соседний дом — Дом артиста. Это актерский кооператив, где жили мхатовцы. Там же была квартира у театрального администратора Леонида Салая и его красавицы-жены Наташи. Дядя Леня знал все наши сложности — в эвакуации мы оказались вместе. Своих детей они не имели, поэтому Наташа занималась нами. Баба Ирина приводила нас мыться в их роскошную квартиру.
* * *
У нас была веселая семья. Бабушка Сара обладала очень колоритным еврейским характером. Любила рассказывать анекдоты. Произносила первые слова: «Еврейский портной…», после чего начинала хохотать. Продолжение анекдота мы никогда не слышали.
Фразы бабушки становились в семье афоризмами. Мы смеялись над ней: «Бабуль, ты же никогда не работала». Она возмущалась: «Я не работала?! Да я даже работала под носом у ЧК!» Это она продавала пирожки на Лубянке.
Жили весело, но бедно. Туфли покупались одни на год. Папе приходилось трудно. Получал он немного, поэтому подрабатывал — возил актеров на гастроли. А еще мы с ним заворачивали книги для ВТО (их потом отправляли почтой), что тоже приносило небольшие доходы.
Я обожала воспитывать Зину. Пела ей песни (пела ужасно, но Зина, к счастью, этого не понимала). Бесконечно читала ей стихи. И в дальнейшем по части литературы сестра меня сильно обошла.
Зина была невероятно трудным ребенком. С малых лет куда-то пропадала. Уже в три года самостоятельно отправилась на улицу Горького, и мы бегали искать ее. Когда Зина пошла в школу, в первый же день она собрала весь класс и повела детей обследовать здание — вплоть до чердака.
Зину не раз пытались выгнать из школы. Идем мы однажды с папой по коридору к директору и слышим, как кто-то из учителей говорит: «Это папа и сестра Зины Эскиной. Посмотрите, какие приличные люди!» Из уважения к нашей приличности Зину оставляли в школе.
Зина — невероятно талантлива, причем во всем. Она даже может починить электричество. Я всегда думала, что, если бы при моей энергии и моих возможностях такие таланты, я достигла бы страшных высот…
В юности я носила медальон — в такие медальоны обычно помещали портрет любимого. Несмотря на то что любимый у меня уже был, в медальоне лежала прядь волос Зины. И я говорила, что Зина для меня — самый дорогой человек…
Я резко повзрослела в 8-м классе. Стали заметны до того не проявлявшиеся лидерские задатки. Совершенно неожиданно меня избрали секретарем комитета комсомола школы. По тем временам — высокий пост. И как только я стала «общественной», очень многое в себе пришлось исправлять. Жизнь наказывала за двуличие, лицемерие, нежелание ни с кем ссориться. Началось болезненное обтесывание — думаю, крайне полезный процесс.
Я считала, что стану знаменитым педагогом. Это подтверждала и моя работа в пионерском лагере.
