Кресло русалки - Сью Кид

На ней, поверх длиннополого шенилевого халата, была ее обычная тужурка, и она сидела, раскинув перед собой ноги, как ребенок в песочнице. Она копалась в грязи левой рукой, зажав в ней что-то вроде половника из нержавейки. Повязка на правой руке казалась размером с детскую бейсбольную перчатку и была забрызгана грязью.

Она не заметила меня, целиком поглощенная своей работой. Несколько секунд я стояла, не отрываясь глядя на ее силуэт, и облегчение от того, что я ее нашла, сменялось новым приступом неведомого страха.

– Мама, это я, Джесси.

Резко дернувшись, она обернулась, и половник упал ей на колени.

– Иисус, Мария и Иосиф! Святое семейство! – воскликнула она. – Ты до смерти меня перепугала! Что ты здесь делаешь?

Я села на землю рядом с ней.

– Тебя ищу, – ответила я, стараясь, чтобы голос звучал естественно и спокойно. И даже попыталась улыбнуться.

– Что ж, нашла. – Мать подобрала половник и снова принялась раскапывать мышиную нору, которую уже наполовину разрыла у фундамента.

– Ладно, мы установили, что я здесь делаю, а теперь скажи, что ты делаешь здесь? – спросила я.

– Это тебя вовсе не касается.

Когда в тот день я нашла Ди в обувном отделе, я схватила ее за плечи и собиралась уже наорать на нее за то, что она меня испугала; такой же иррациональный гнев вспыхнул во мне и сейчас. Мне захотелось встряхнуть мать так, чтобы у нее все зубы вывалились.

– Как ты можешь так говорить? – возмутилась я. – Хэпзиба должна была сказать тебе, что я приехала, а ты сбежала, прежде чем я вошла в дом. Это ты до смерти перепугала меня.

– Бога ради, я не собиралась тебя пугать. Просто надо было сделать одно дело.

Дело. Какое еще дело? Я включила фонарик и направила луч на майонезную банку. В ней лежал отрубленный палец. Он выглядел очень чистым, и даже ноготь, казалось, аккуратно подпилен. Поднеся банку к глазам, я увидела, что кожа на отрубленном конце сморщилась и оттуда торчит белая кость.

Я почувствовала приступ дурноты, похожий на утренний. Закрыв глаза, я молчала, а мать продолжала скрести по холодной земле.

– Не знаю, что ты здесь делаешь, – наконец сказала я, – но выглядишь ты неважно, и давай-ка пойдем со мной домой.

Вдруг перед глазами у меня все поплыло – упадок сил.

– Что значит «неважно выгляжу»? – спросила она. – Я в полном порядке.

– Правда? С каких это пор отрубать себе пальцы значит быть в полном порядке? – вздохнула я. – Господи Иисусе!

Тогда она повернулась ко мне.

– Чего же ты не позвонила кому-нибудь из своих знакомых? – съязвила она. – Кто просил тебя приезжать?

– Кэт.

– Не совала бы эта Кэт нос в чужие дела.

– Держи карман шире, – фыркнула я.

Я ощутила, как в горле у нее начинает клокотать смех, странный клекот, которого я так давно не слышала, и непонятно почему он начисто разрушил маленькую стену гнева, которой я отгородилась.

Придвинувшись так, что наши плечи соприкоснулись, я положила свои руки поверх ее, в одной из которых она по-прежнему продолжала сжимать половник, и подумала, что она сейчас отдернет руки, но она этого не сделала. Я почувствовала тонкие косточки ее пальцев, мягкую сетку вен.

– Прости за все, – сказала я. – Правда прости.

Она повернула голову и посмотрела на меня, и я увидела, что в глазах ее, зеркально поблескивая, стоят слезы. Она стала дочерью, а я – матерью. Мы переиначили естественный порядок вещей, и я не могла обратить его вспять. Мысль была как удар ножа.

– Скажи мне, скажи, зачем ты это сделала? – спросила я.

– Джо… твой отец, – начала она, и в это мгновение банка выпала у нее из рук, как будто выговорить его имя было ей не под силу. Она посмотрела на меня и попробовала снова. – Отец Доминик… – произнесла она, но голос пресекся.

– Что? Что отец Доминик?

– Ничего. – Она не стала продолжать.

Я не могла представить, какая боль мешает ей говорить и какое отношение ко всему этому имеет отец Доминик.

– Меня сегодня не помазали пеплом, – выдавила она, и до меня дошло, что я тоже пропустила обряд. Это была первая служба в среду Великого поста «которую я пропустила после смерти отца.

Подобрав половник, мать ковырнула землю.

– Слишком твердая.

– Ты что, хочешь похоронить палец? – спросила я.

– Просто хочу положить его в ямку и зарыть.

«Если мать скажет, что рыбы летают, просто ответь: "Да, мэм, рыбы летают"».

Я взяла у нее копалку.

– Ладно, хорошо.

Я расширила выемку, которую она сделала у основания статуи, продолбив ямку дюймов шесть глубиной. Мать открутила крышку и вынула палец. Потом подняла его, и мы обе на него уставились – мать с каким-то смутным почтением, я – подавленно, почти онемев.

«Мы хороним палец матери, – сказала я про себя. – Мы здесь, в саду, хороним ее палец, и это имеет какое-то отношение к моему отцу. И к отцу Доминику». Я подумала, что мы могли бы зажечь конец пальца и оставить его гореть, как церковную свечку, но даже тогда это не показалось мне странным.

Опустив палец в ямку костяшкой вверх, мать легко провела по нему пальцами здоровой руки, прежде чем засыпать выкопанной землей. Я следила, как он исчезает, и мне все представлялся крохотный рот, который земля открыла и закрыла, проглотив часть моей матери, которую она не могла больше терпеть.

Земля была усыпана засохшими лепестками роз, как будто язычки пламени облетели со свечей. Я сгребла их в горсть, они напоминали клочки бумаги.

– Помни, что ты есть прах и во прах обратишься, – сказала я, прижав лепесток ко лбу матери, а потом к своему, и добавила: – Это вместо пепла.

Мать улыбнулась мне.

Сад застыл, кругом воцарилась абсолютная тишина, и все же ни одна из нас не услышала, как он приближается, пока не оказался совсем рядом. Мы с матерью одновременно посмотрели вверх и увидели, как он выступил из-за статуи, словно материализовавшаяся тень в длинной рясе, очень высокий, лицо его светилось в ярко озаренной ночи.

Глава восьмая

Я вскочила на ноги, мать по-прежнему сидела на земле. Монах посмотрел на нее сверху вниз. Ростом он был самое малое футов шесть, сухощавый, во взгляде сквозила какая-то одержимость рекордсмена, как, скажем, у пловца или бегуна на длинные дистанции.

– Нелл? – спросил он. – Вы в порядке?

Он не поинтересовался, что мы делаем, сидя на земле в темноте, с половником, пустой банкой из-под майонеза «Хеллман», рядом с кучкой свежевыкопанной земли.

– Нормально, – ответила мать. – Пришла повидаться со святой, только и всего.

Монах откинул капюшон, улыбнулся матери такой непринужденной, заразительной улыбкой, и я увидела, что у него темные и короткие, безупречно подстриженные волосы.

Он бросил быстрый взгляд на перевязанную руку матери.

– Мне жаль, что вы поранились. Мы молились за вас во время обедни.

Он повернулся ко мне, и несколько мгновений мы разглядывали друг друга. В резком свете луны я заметила, что глаза у него бледно-голубые, а лицо покрыто темным загаром. У него был неотразимо мальчишеский вид, но и нечто поразившее меня своей напряженной серьезностью.

– Брат Томас, – сказал он, снова улыбнулся, и в груди у меня что-то сжалось.

– Я дочь Нелл, – откликнулась я, – Джесси Салливен.

Позже я буду снова и снова возвращаться к этой встрече. Буду говорить себе, что, когда встретила его, все слабые фитильки, скрытые в клетках моего существа, затрепетали от сознания, что это он – долгожданный, но я не знаю, так ли оно было на самом деле или я уже потом все домыслила. Уверена, что обременила нашу первую встречу слишком большим грузом воображаемого. Но я действительно почувствовала, как в груди у меня что-то сжалось; я увидела его – и что-то произошло.

Мать пыталась подняться, монах протянул ей руку и не отпускал, пока она прочно не встала на ноги.

– Кто вам теперь готовит? – спросила она.

– Брат Тимоти.

– О, только не он! – воскликнула мать. – Конечно, он отличный трапезничий – превосходно управляется, расставляя тарелки и наливая молоко в кувшины, – но готовить он не умеет.

– Конечно не умеет, – сказал брат Томас. – Поэтому аббат его и выбрал. Сегодня он сотворил совершенно чудодейственную запеканку. Великий пост – хочешь не хочешь, а надо поститься.

Мать игриво толкнула его здоровой рукой, и я подметила полный привязанности взгляд, который монах бросил на нее. Я думала, что в монастыре ее воспринимают как беспокойный счастливый талисман, но, возможно, она была для них чем-то большим.

– Не волнуйся, – сказала она монаху. – Еще пара дней, и я вернусь на кухню.

– Не вернешься, – слишком резко сказала я. – Рука заживет только через несколько недель.

Мать сверкнула на меня глазами.

– Недель? – огорчился брат Томас. – Да мы все к тому времени оголодаем. Конечно, пост поможет очиститься от грехов и стать почти святыми, но от нас останутся только кожа да кости.