Противоречие по сути - Мария Голованивская

– Так вот, потом выяснилось, – продолжал сосед, вращая свой перстенек на мизинце, – что она подливала или подсыпала, я уж не знаю тонкостей, ему мочегонное в пищу, и он все слабел и слабел. Ей понадобилось три года, чтобы свести его в могилу. И никто вначале ничего не заподозрил, ведь это естественно, когда люди в нашем возрасте теряют силы.

– А как же все выяснилось? – поинтересовался я.

– Ладно, Наташа. Не хочешь зарабатывать, не зарабатывай, дело твое.

– Я считаю, – сказала Наташа с напускной серьезностью, – что деньги нужны только мужчине, а не женщине. Для него они – средство, для нее – цель. Если они у него есть, то он может позволить себе иметь красивую женщину и приятных очаровательных детей. И это – настоящая роскошь, потому что это то немногое, что дарит ему ощущение тепла долгими зимними холодными вечерами. Но настоящему мужчине не страшны долгие холодные зимние вечера. Я правильно отвечаю, Питер? Как, тебе опять не нравится? Хорошо. Давай по-другому.

– Ее аптекарь. Он заявил в полицию, что она в течение нескольких лет регулярно покупала у него сильные мочегонные средства.

– Неужели она не догадалась покупать в разных аптеках?

– Так вот. Стремление к деньгам, если оно не является естественной склонностью и воспитано обстоятельствами, – тон пономарский, – я правильно сказала, Питер, «естественной склонностью»? – Маечка сползла, и Наташа, заметив это, быстрым движением подтянула ее и закрыла плечо, – калечит характер и душу, если только это не врожденная страсть, а всякая врожденная страсть бедную несчастную человеческую душу разъедает вдвойне. Да и не от дьявола ли этот презренный металл произошел и расплодился без всякой меры в человеческой жизни и его кишащих помыслах? Звездное, совершенно бесплатное небо над головой – это все, что нужно человеку.

– Плохо сыграно.

– Что ты, я серьезна как никогда. Телефон опять зазвонил.

– Какие у тебя замечания? Какие были ошибки?

Я протянул ей листок, который она немедленно вклеила в свою тетрадь.

– Нам не дадут позаниматься.

– Просто через некоторое время после смерти Жан-Пьера все внезапно в городе заговорили об этом, а потом было понятно, что она спешит, ну как бы это сказать, поскорее освободиться и остаться молодой вдовой с большими деньгами. Такие женщины ужасны. Они ослепляют мужчину, а дальше умело подводят его к краю бездны.

– Запомни как следует, милок, то, что я тебе сейчас скажу, – почти что прокричала Наташа, и ее лицо в этот момент сделалось каким-то маленьким и злым, – сейчас ты позвонил мне в последний раз. Я найду другую гориллу. Прожевал?

– Прости, Питер, – сказала она мягко, – здесь невозможно.

– Я звонил тебе.

– Я знаю. Послезавтра у тебя, в два часа, хорошо?

– Хорошо.

– Хочешь, подвезу, мне все равно нужно по делам?

– Ты же больна.

– Я не больна. Яне могла уйти из дома, прости, Питер. А потом, чуть-чуть насморк. Я встал.

– Спасибо, Питер, я очень люблю розы.

Выходя, я снова оглядел комнату. Странный беспорядок. На кровати рядом с плеером – кассеты с итальянским аудиокурсом.

– И она сидит теперь в тюрьме?

– Нет, она куда-то исчезла, говорят, уехала с молодым любовником за океан. Пусть эта история послужит и вам уроком, ведь вы еще молоды, а годы проходят так быстро.

– Я беден, как церковная мышь.

– А почему церковная мышь бедна? – не понял старик.

– Так у нас говорят, – объяснил я.

Через минуту передо мной стоял поднос с так называемым ужином, и я, механически накалывая пластмассовой вилкой бурые с жирной бахромой мясные кубики, отправлял их в рот и проглатывал не жуя.

10

Как будто засыпаю. Еда отяжеляет, тянет вниз, на дно небесного океана, и мы скользим по самому его дну на сверкающем распластанном суденышке, расставившем в разные стороны весла-крылья, и где-то слева от нас на пушистом, невесомом, словно парящая вата, облачном иле, мчится сероватая тень, наперегонки, обреченно напрягая последние силы. Я пропустил закат. Слева по-французски жужжит старик. Через проход что-то быстро рассказывает Мишель. Тихо и навязчиво. Тихо потому, что сидит в полоборота, спиной ко мне. Она говорит, что последнее время очень много путешествует.

Отец очень любил писать закаты. Особенно после того, как переехали в высотку на площади Восстания. Особенно после премии за проект этой идиотской гостиницы, слепленной из двух не подходящих друг другу половин, из-за торопливого прокуренного росчерка пера. И тогда из окна на восемнадцатом этаже, теперь уже из моего окна, он впился внезапно заострявшимися зрачками серых глаз, теперь уже моих серых глаз, в закат за закатом, особенно в конце августа и ранней осенью, или в бледные смутные зимние закаты, стальные, в отяжеленные облака, немного паркие, надышавшиеся всем выделенным за день теплом, раскочегаренные им, тем самым паром, который испускают в сильный мороз сухие, часто с лихорадкой в уголках, губы. Он часто бормотал себе под нос, окунаясь в очередное закатное варево за окном. Я слышал: «Для части неба возле самых ярких лучей солнца, то есть уже темнеющей, – желтый хром, белая камея и киноварь». Со временем я научился понимать, я знал, что такое камея, киноварь, кадмий. Сам он ничего не объяснял мне. Он не хотел, чтобы я подхватил его линию и продолжил ее. Он настаивал, чтобы я занимался другим. «И даже не маляром», – иногда шутил он. И давал деньги на рыб.

– Но ведь путешествие стоит больших денег! – реплика Мишель.

– Я хорошо позаботился о своих детях и внуках, – фарфоровая улыбка, – потому могу позволить и себе некоторые удовольствия! – реплика соседа.

– Это лучшее, что есть, путешествия … – реплика Мишель.

– Старость заслуживает впечатлений. В молодости они сыплются градом, а в старости их нужно раздобывать, – реплика соседа.

Реплика Мишель.

Реплика соседа.

Реплика Мишель.

Свист моторов.

«Касселъская земля и белила образуют потухающий полутон. Для светло-желтых отблесков на облаках – кадмий, белила, чуточку киновари».

Наташе нравился вид из моего окна. «Впечатляющее зрелище! – восклицала она, касаясь кончиками пальцев оконного стекла. – Как будто напоминание о чем-то…» Тогда, за два дня до того, как я попросил телефон, я предложил ей описать то, что она видит. «Напоминание» она сказала не правильно. Употребила не то слово, слово с совершенно другим смыслом, и получилось смешно, но я не подал вида. «Описать?» – это предложение удивило ее. «Только перечислить цвета», – уточнил я. Я не отрываясь смотрел на глаза, на серые, чуть сощурившиеся глаза с более темными, чем волосы, ресницами. Она беспомощно улыбнулась. Ей явно не хотелось говорить: «Красный, желтый, оранжевый, голубой, зеленый». Это мы уже выучили давно. Она не хотела говорить банальности. Она всегда заботилась о том, чтобы не показаться банальной. Краска залила ее щеки, так было всегда, когда она чего-либо не знала, когда от нее требовалось какое-то усилие.