Противоречие по сути - Мария Голованивская

Признаться, я всегда очень любил этот маршрут…

12

Я всегда очень любил этот маршрут. Выходишь из квартиры во всегда свежий, опрятный коридор, бодро шагаешь к лифту, камнем падаешь вниз – рассказывали, что у этих лифтов какие-то бесцветные американские моторы, сделанные специально на заказ, – около первого этажа лифт притормаживает, шипит и пыжится, и нужно глотнуть, чтобы прочистить заложенные от скорости уши, непременное приветствие консьержки – «Здравствуйте», полное чувства собственного достоинства и сдержанной расторопности, Ларочки, дочки Маргариты Сергеевны, которая здесь без малого сорок лет. Она-то совсем по-другому: «Здравствуй, Петюшенька, мама сегодня как?» – почти по-родственному еще со времен университета, белых синтетических рубашек и лакированных башмаков. И третий вариант – заискивающе-панибратское «Драсъте» Дусечки, так ее все называют, говорят, очень груба с посетителями, и также говорят о ней, когда визитеры выказывают особую ранимость, что злая собака хорошо стережет. Ларочка – аккуратненькая, собранная девочка, учится на вечернем, днями в лифтерке читает без просыпу, Маргоша вяжет как заведенная, Дусечка – жрет, а что еще можно сказать при ее габаритах, вечно зажатой за щекой котлетине и неизменно жирных губах?

– А вы, – завизжал адвокат и почему-то показал на меня красным и кривым пальцем, – если хотите знать, то швейцарский банк, как румынский офицер, денег не берет, то есть совершенно наоборот, опираясь на безупречные аморальные принципы.

– Я? – изумился я.

– Именно, – подтвердил адвокат, – лучше выпей с нами.

Старик не шелохнулся. Я почувствовал страх, как защекотался на лбу выступивший пот. Мишель повернула голову и скользнула по мне водянистым взглядом. Я не осмеливался поднять глаза и, как виноватый школьник, пробубнил:

– Я не могу, я болен, – и для большей уверенности указал пальцем на замотанное горло.

– Так вот, швейцарский банк, – продолжил он, автоматически перемещая свою речь на нос с горбинкой, – я недавно защищал одного крупного человека, и я, знаете ли, произвел на него, он даже не ожидал в наших разговорах.

Осознав, что незамечен, я поднял глаза: крупно вьющиеся потные черные волосы, высокий мокрый лоб, рассеченный вдоль глубокой морщиной, густые брови, голубые глаза с длинными ресницами, орлиный фиолетовый нос, розовые, как у купидончика, щеки, чрезмерно полные губы.

– Я должен вам сказать, я не ожидал этого!

Говорил он один, бесконечно перебивая себя и фонтанируя тостами. Терпение старика лопнуло. Он открыл глаза, уныло опустил голову и принялся рисовать сухим указательным пальцем какие-то круги на подлокотнике.

– И почему мы должны это терпеть? Я пожал плечами.

– Скажите, почему мы должны это терпеть, давайте вместе позовем стюардессу, – предложил он Мишель через проход.

Застекленный холл. Зеркала, которые помнят меня стройным и легким, стремительным и веселым, в отцовском слишком широком костюме и теперешним, круглоголовым, крупным, загорелым и замерзающим, зеркала, которые помнят приходы и уходы, приезды и отъезды, проскальзываешь мимо них, мимоходом отмечая: «хорошо», «плохо», «коротко», «длинно», «поправился», «постарел». А потом после привычного единоборства с тяжелыми входными дверьми – направо вниз – к «Баррикадной» с обязательными пробками в час пик, к зоопарку и эскимо, к деткам и шарикам по субботам и воскресеньям или в соседний вход за углом в огромный магазин с вышколенными полногрудыми продавщицами в кокошниках – икра и прозрачные листья семги, майонез и бородинский, сыр российский и плавленый, пустота и мухи, очереди к застекленной кассирше, мама знает всех их по именам, но маршрут совершенно иной.

– Я готов немедленно покинуть вас. – Оценивающий голубоглазый взгляд на Мишель, в сторону старика – ни полоборота (молодец, складно и без акцента). – Но, сами понимаете, не могу, – он расставил руки в стороны, пытаясь имитировать полет, он чуть было не рухнул в проход и был по-родственному водружен на прежнее место владельцем носа с горбинкой. – За ваше многосложное здоровье, мадам, – он поднял прихваченную со столика чью-то рюмку и выразительно подмигнул.

– Нужно протестовать, я лично больше выносить этого не могу, – прошептал мне старик, откинулся на спинку, закрыл глаза и бережно прикрыл руку с перстеньком другой плоской и сухой рукой.

Через сквер, вечно перенаселенный забулдыгами всех пород и мастей, всех возрастов, полов и религий, всех увечий: одноногих, рябых, распухших, изможденных, с расквашенными носами; лысые женщины, подростки, похваляющиеся самопальными ножами и кастетами, «гастролеры», демонстрирующие наколки, старики, скрючившиеся в собственных лужах, через них, наискосок, к остановке, можно на «Б» или на «10», можно пешком, чуть-чуть, если есть время, чтобы размяться, мимо американского посольства, железобетонных милицейских рож и впоследствии металлических загончиков для желающих, мимо глобуса слева – конечно же, символа новой Москвы, обаятельно вращающегося и источающего голубое сияние по вечерам, вперед, к Парку культуры, оставив позади солидные широкоплечие изваяния, отрешающие отдельные элементы своего бетонного размаха на людские головы-судьбы… Рано или поздно неизбежно вскакиваешь в троллейбус, обычно еще до цветочной лавки, крошечной, с одной витринкой, у которой всегда назначались встречи, справа телефонные автоматы, подземная толкучка, называемая «туалет», а потом через мост, мимо отливающего музыкой роскошного классического портала парка. Затем не стало ни цветочного, ни будок, ни «туалета», перед «Октябрьской» справа и слева – какая-то сумятица, слева сначала заборы и кавардак, а потаи ЦЦХ и парк с изваяниями периода социалистического Нерона и его последышей, но нужно направо по великолепию Ленинского проспекта к каменным объятиям перед площадью Гагарина до потрясавшего умы начала семидесятых магазинища, чтобы перейти, потом прямо, налево, налево и прямо. Вертушка, доска объявлений, около вертушки – вахтерши, уж до чего солидарны они с уборщицами во всей полноте своего «отношения» к нам, по лестнице вверх через зеленый коридор к непонятно-лиловому столу за книжным шкафом – лаборатория, коллеги, окно, за которым и клен, и дуб, и ясень, и марево, и просвет…

– Будьте любезны, – сосед с лицом отличника выговаривает неудобные для его речевого и жевательного аппарата слова, – видите ли, – к стюардессе, – но нашему гостю нехорошо, мы обеспокоены…

Почувствовав, что тот совершенно безопасен – не только сер лицом, но и на грани срабатывания вомитативного рефлекса, – старик даже привстал, демонстрируя готовность помочь двум не последнего десятка стюардам, принимавшим великую личность на белы руки и превыпроваживающим его в хвостовой отсек самолета.