Глаза зверя - Фридрих Незнанский

— Ну что теперь? — спросил он Сулеймана.

Тот пожал плечами и ответил:

— Контракт будет аннулирован. Я поеду в Россию. Вот, собственно, и все.

Глава третья

ЗНАКОМСТВО

1

Дверь Грязнову открыл высокий, худой старик с лицом, испещренным морщинами, и впалыми, красноватыми глазами, смотревшими на мир с каким-то затаенным испугом.

«Видать, здорово старика жизнь потрепала», — решил Грязнов и приветливо кивнул.

— Здравствуйте, Сулейман Фархатович. Я Грязнов. Старик прищурился.

— Да-да… Это с вами я разговаривал по телефону, верно?

— Абсолютно.

— Проходите.

Табеев-старший потеснился, впуская гостя в квартиру.

— Если хотите, можете не разуваться, — сказал он. Грязнов взглянул на тканый ковер, устилающий пол,

и сказал:

— Да нет, я, пожалуй, все-таки разуюсь.

Оставшись в носках, Грязнов прошел в комнату. В комнате, на диване перед телевизором, сидела женщина. Поздоровавшись с Грязновым, она поднялась с дивана и ушла в соседнюю комнату.

— Моя жена, — объяснил Табеев-старший.

— Мама Сулеймана? — спросил Грязнов.

Табеев покачал головой:

— Нет. Это вторая жена. Мама Сулеймана умерла пять лет назад. — Он сделал грустное лицо и что-то тихо прошептал на незнакомом языке.

«Что-то типа — царствие ей небесное», — понял Грязнов.

Они сели за небольшим круглым столиком. Хозяин взял чайник и вопросительно посмотрел на Грязнова. Тот отрицательно покачал головой. Хозяин вздохнул и с явным сожалением поставил чайник на место.

— Хорошая квартира, — одобрительно сказал Грязнов, окинув взглядом комнату. — Я слышал, что вы купили ее недавно?

— Недавно. Пришлось продать квартиру в Казани. Плюс сын кое-что подкинул.

— А почему уехали?

Старик нахмурил лохматые брови, отчего его грустное, морщинистое лицо стало похоже на лицо старого волшебника, который проиграл схватку со злом.

— Сулейман, когда приехал из Германии, был совсем плохой, — негромко сказал старик. — Он сильно переживал из-за того, что его уволили из команды. Операция на голени прошла с осложнением. После второй операции ему запретили заниматься футболом. — Старик задумчиво пожевал запавшими губами. — Раньше он спиртного и в рот не брал, а тут… Стал постоянно пропадать в кабаках с этими бандитами…

— С какими бандитами? — насторожился Грязнов.

— Да со своими друзьями. Были у него друзья по школе. Сначала-то работали на заводе, как нормальные люди, а потом сладкой жизни захотелось — надели спортивные костюмы и стали бизнесменами. — Старик тяжело вздохнул. — Только знаю я их бизнес. Обложили данью торговцев на рынке — вот и весь бизнес.

— А Сулейман? Он тоже занимался с ними «бизнесом»?

— Какой там, — махнул рукой Табеев-старший. — Деньги у него еще с Германии остались. Успел, слава аллаху, заработать. А вот собутыльников он с собой из Германии не привез, поэтому пил с этими.

Табеев вздохнул, на этот раз тяжелее прежнего, и о чем-то глубоко задумался. Грязнов посидел с полминуты, глядя на старика, затем деликатно покашлял в кулак.

— Сулейман Фархатович, вы сказали, что ваш сын связался с рэкетирами. Так что случилось потом?

— А потом он напился и пошел с ними «на дело». А там милицейская облава. Подонки эти убежали, а Сулеймана моего сцапали. Так ведь всегда бывает, да? Виноватые убегают, а невиновных сажают в клетку. Как зверя. — Табеев хрипло вздохнул. — Ладно. Пришел я к нему, значит. «Как же так, — говорю, — Сулейман?» А он мне: «Ничего, отец. Раз я здесь, значит, Аллаху так угодно». Рассердился я. Говорю: «Чушь ты несешь, Сулейман. Разве может быть угодно Аллаху, чтобы ты сидел в клетке? Люди должны ходить под небом и дышать чистым воздухом». А он мне: «Значит, надо было, чтобы я сел в клетку за разбой и вымогательство. Не ровен час — посадили бы за убийство. Вот и получается, что Аллах меня сюда от самого себя спрятал». «Э, — говорю, — какой глупый ты, Сулейман, хоть и мой сын. Разве может человек убежать сам от себя?» А он вздохнул и говорит: «Не знаю. Но попытаться стоит».

Старик протер пальцем воспаленные глаза и снова впал в задумчивость.

— Ясно. Значит, впаяли вашему сыну разбой и вымогательство, — вновь напомнил о себе Грязнов. — И что было потом? Почему он не в тюрьме?

— Потому что не все деньги пропил, — коротко ответил Табеев-старший. — Об остальном догадывайтесь сами.

— Ясно, — вновь сказал Грязнов. — Но почему вы уехали из Казани?

— Это было условие, — ответил старик. — Сулеймана выпускают из тюрьмы, а мы уезжаем из родного города. Сулеймана выпустили, и мы уехали. Вот и все.

— Сулейман Фархатович, честно говоря, меня больше интересует жизнь вашего сына в Германии. Я знаю, что он связался с нехорошими людьми, с террористами. Это так?

— Так, — ответил Табеев-старший и поморщился. — Грязные собаки они, а не люди. Пудрят людям мозги, заставляют их брать в руки оружие. А зачем оружие? Куда оружие? Что мы, на войне? — Старик покачал головой и ответил сам себе: — Нет, не на войне. Надо мирно жить, славить Аллаха и растить детей. Если в дом твой вошли с оружием, тогда да, тогда мужчина должен воевать. А раз не вошли:— кому нужна война?

— Полностью с вами согласен, — кивнул Грязнов. — Но, будучи в Германии, Сулейман так не думал, правда? Когда же он успел переменить свои взгляды?

— А он и не переменил, — просто ответил Табеев-старший. — Я их ему переменил. Долго я с ним разговаривал, не один день. Про предков наших рассказывал, которые хлеб выращивали и скот пасли. Про то, как отец мой, дед его, на большой войне погиб, чтобы мы чистым воздухом дышали. Про детей, которых надо растить, но сперва родить. Он же в этой Германии не в себе был. От тоски и к плохим людям пошел, чтобы одиночества своего не чувствовать. — Старик горько усмехнулся. — Опять же молодой был, глупый. Думал, так и надо жить.

— И что, удалось вам его переубедить или нет?

— Как — не удалось? Удалось! Сейчас он бывших своих друзей, собак этих, на дух не переносит. Они ему письма из Германии присылали. А в письмах писали: скучаем, мол, по тебе, Сулейман. Ты, писали, отныне с нами, а наше дело правое.

В глазах Грязнова блеснуло любопытство.

— И что Сулейман?

Старик улыбнулся, обнажив длинные, желтые зубы, и покачал головой:

— Ни разу им не ответил. «Не хочу, — говорит, — отец, я к этим шакалам возвращаться. Пускай они без меня воду мутят, а я просто жить хочу и воздухом чистым дышать, как ты меня учил». Вот и живет теперь, — заключил Табеев-старший и на этот раз не только улыбнулся, но и одобрительно покачал головой.

— Сулейман Фархатович, не могли бы вы рассказать мне о друзьях вашего сына подробнее? Я имею в виду друзей, которые остались в Германии, а не в Казани.

— Да что о них рассказывать… Знаю только, что встречались они. Рассказывали Сулейману про ваххабизм и звали его к себе — веру нашу переделывать.

— А чем они занимались помимо встреч?

Табеев покачал головой:

— Этого я не знаю. Сулейман говорит, дела плохие задумывали. В магазине хотели беспорядок учинить.

— В каком магазине?

— В большом. А больше ничего не знаю.

— Значит, в большом… — задумчиво повторил Грязнов и, почесав пальцем подбородок, предположил: — Вероятно, в каком-нибудь немецком супермаркете. Сулейман Фархатович, а что значит «беспорядок»?

— Не знаю, уважаемый. Я так думаю, что бомбу хотели взорвать или еще что-нибудь. Я Сулеймана про это спрашивал, так он не говорил. А сейчас и подавно не скажет. Противно, говорит, вспоминать про все это. А я лишний раз и не напоминаю.

Старик внимательно посмотрел на Грязнова и сощурился:

— А зачем вам это? Ведь мой Сулейман ни в чем таком не замешан. Да и мулла мне сказал, что вы против моего сына ничего не имеете. Зачем же тогда интересуетесь?

— Да дело у меня к нему одно есть, — ответил Грязнов.

— Дело? Какое дело?

— Государственной важности. Хочу, чтобы сын ваш помог нам террористов поймать. Он ведь с ними не ругался, а значит, остается для них своим. Они ему доверяют, а это нам на руку.

— Ага. — Старик задумался. — Значит, хотите на моего Сулеймана большую рыбу поймать. Вроде как на живца. Дело ловкое, да только про живца во время рыбалки никто не думает. Только о рыбе.

— Не волнуйтесь, Сулейман Фархатович, о вашем сыне мы думать будем. Это я вам лично обещаю. И потом… — Грязнов пожал плечами. — Возможно, его помощь нам и не потребуется. Сперва мне нужно посмотреть на него, прикинуть, годится ли он для такой работы или нет.

Старик молчал. Лишь сверлил Грязнова своими черными глазами, в которых явно читались недовольство и настороженность.

— Не знаю, не знаю… — сказал он наконец. — Не затем я сына растил, чтобы ради вашего «дела» на смерть его отправлять. Будь оно хоть трижды государственным.