Ошибка Творца - Дарья Дезомбре

— Вы позволите мне здесь все осмотреть? — обернулся он к старику.

— Смотрите, — сухо сказал Джорадзе-старший. — Только постарайтесь закончить, пока Элисо не проснулась.

Андрей кивнул. Гия Давидович вышел, тихо прикрыв дверь, а Андрей новым, цепким взглядом оглядел комнату. Может быть, не только за грузинской кухней приходил сюда ведущий криминальной хроники? Он начал с книг: вынимал по пять, заглядывал в нутро шкафа, не торчит ли что, спрятанное между страницами. Ничего. Тогда Андрей простучал стены под афишами, опустился на колени, заглянул под постель. Пусто. Он вздохнул и, на автомате, перед тем как встать, провел ладонью под матрацем. Рука нащупала что-то гладкое и прохладное, вроде небольшой пластмассовой коробочки. Андрей вынул ее на свет божий. И правда — черная коробочка. Прошло несколько секунд, прежде чем память выдала ему название этого, уже анахроничного, аппарата. Пейджер.

Алиса

Рудовскому было смешно: зачем он пытался все эти дни держать себя в руках? Кому интересно — пьет он или нет? Детей нет, родителей — тоже. Никому не было дела до того, как он переживает свое горе. Это его отвращение к скотскому состоянию, неспособностью владеть собой. «Контрол-фрик — так это, кажется, называется по-англицки. Желание контролировать свою жизнь любой ценой. И что, наконтролировал, контролер?» — спросил он свое отражение в полированном столе. Там же отражалась бутылка коньяка с граненым стаканом. Закуски — даже какого завалящего лимона — у него не было. У Рудовского не хватило ни сил, ни желания красиво оформлять свое пьянство. Он хотел уйти в запой, туда, где ни разу не был, но слыхал от знающих людей — там забвение и пустота. Вот и отлично — туда ему и надо. Зазвонил телефон, и Рудовский досадливо поморщился: ну, кого еще нелегкая? Он налил коньяк в стакан — подходить не будет, обойдутся. На сегодняшний вечер у него другие планы: никаких соболезнований, ложных уверений, что боль утихнет, и дурацких пожеланий держаться. Он с удовольствием сделал первый глоток, прикрыл глаза: отлично. И тут раздался еще один звонок, уже в дверь. Выматерившись, Рудовский поставил наполовину опустошенный стакан на стол и пошел открывать, пообещав себе выпроводить всякого, кто окажется на пороге: сосед ли, приятель, коллега или вот еще — эта правдолюбица с Петровки.

Но не угадал. На пороге стоял совершенно неизвестный ему долговязый вьюноша, лет тридцати максимум, одетый в модный узкий плащ и узкие же ботинки. В руках молодой человек держал бутылку точно такого же коньяка, что стоял сейчас у него на столе.

— Добрый вечер. — Юноша протянул бутыль вперед, как знак мира и дружбы, но Рудовский не сделал жеста навстречу.

— Вы кто? — вместо этого спросил он.

— Я — Саркелов, Алексей, — представился тот. И, не видя узнавания на лице Рудовского, почему-то покраснев, добавил: — Главный режиссер театра, где…

Ах да. Рудовский кивнул, мол, понял. Но не сделал ни малейшей попытки пригласить его в дом.

— Я хотел поговорить об Алисе… — еще больше засмущался Саркелов. — Мне кажется, нам есть о чем…

На лице Рудовского явственно отразилось сомнение — это был второй человек за день, который хотел поговорить с ним об Алисе, но после девицы с Петровки охоты беседовать у него явно поубавилось.

— Пожалуйста, — добавил вдруг этот кузнечик умоляюще. И Рудовский со вздохом посторонился.

Саркелов снял плащ и бросил его на входе, обнаружив под плащом странное сочетание из тренировочных мягких штанов, футболки и пиджака. Рудовский пожал плечами за его спиной: да и бог с ним! Пусть одевается как хочет. В дверях гостиной продюсер обогнал гостя и первый плюхнулся на диван перед бутылкой и неоконченным стаканом — к черту политесы.

— Если хотите выпить, стаканы — там, — махнул он рукой в сторону кухни. Режиссер послушно исчез в указанном направлении и вернулся со вторым стаканом и — смотрите-ка! — с тонко нарезанным лимоном. Рудовский усмехнулся: что ж, лимон так лимон. А Саркелов поставил свою бутылку рядом с коньяком Рудовского: очевидно, чтобы указать тому на схожесть вкусов. Продюсер хмыкнул — наплевать ему было на совпадения. Он плеснул себе и парню хорошую дозу, на пять пальцев. Поднял стакан:

— За Алису?

— За Алису. — Двигая острым кадыком, кузнечик с серьезным лицом выпил в несколько глотков содержимое. Рудовский забросил в рот тоненький едкий ломтик, подвинул блюдце с лимоном незваному гостю.

— Так о чем вы хотели со мной поговорить?

Саркелов на секунду застыл, глядя ему в глаза, а потом вдруг закрыл лицо руками и зарыдал. От неожиданности Рудовский почувствовал, что трезвеет.

Что за…

— Вы ошиблись адресом, — сказал он, наливая себе следующий стакан. — Я не аналитик и не психиатр. Я тут, как видите, просто банально напиваюсь.

— Простите. — Молодой человек совершенно по-детски размазал, вытирая, слезы по лицу. В неярком свете бра над столом Рудовский заметил, что глаза у него красивые — с длинными, как у девушки, и мокрыми сейчас ресницами. А Саркелов повозил бокал туда-сюда по столу. — Понимаете, мне просто некуда было идти. Я вдруг понял, что никто не любил Алису. Все завидовали, интриговали за ее спиной. Для нее это была, конечно, «пена дней», она и внимания не обращала… Но теперь мне тяжело находиться рядом с этими людьми, разговаривать с ними.

Рудовский нахмурился. Все, о чем говорил этот незнакомый молодой человек, было так схоже с тем, что он чувствовал сам, что из глубины души начала подниматься какая-то смутная тревога. Ему стало не по себе, захотелось выпроводить парня из дома прямо сейчас, дав пинка под тощий зад и кинув ему вслед бутылку. Но он замер, будто заледенел тут, на кожаном диване, на котором она так любила листать от скуки разноцветный глянец.

— И я подумал, что уж теперь-то делить, правда? Есть один человек, который чувствует, как я. Которому так же больно и одиноко. Мы могли бы как-то пережить это вместе, верно?

Он поднял на Рудовского взгляд и увидел в глазах напротив пустоту. Наконец левый край губ Алисиного мужа пополз вверх, а второй так и застыл в скорбной гримасе. Это была страшноватая усмешка, схожая с той, что появляется на лицах у разбитых инсультом. А Рудовский и чувствовал себя жертвой внезапного удара судьбы. А ведь был уверен, после того как закрыл дверь за оперативницей с Петровки, что на сегодня уже получил свою дозу роковых новостей. Но вот поди ж ты, ошибся.

— Как много… — беззвучно сказал он, но потом громко прочистил горло и добавил уже почти нормальным тоном: — Как много нового я узнал сегодня про свою жену. За это надо выпить.

Он налил под опасливым взглядом кузнечика еще один стакан коньяка. И выпил — как воду. Уже ничем не закусывая, а тяжело уставившись на тощего режиссера. Тот поежился, пряча глаза, отхлебнул из стакана.

— Что она в тебе нашла? — склонил Рудовский голову на плечо, еще раз, но уже совсем иначе, оглядывая режиссера. Острые коленки, узкие плечики, кадык. — Тебе хоть есть — чем?

— Хватит! — покраснел Саркелов. — Перестаньте, это не смешно. Если хотите знать, думаю, она любила нас обоих. Как Черубина де Габриак…

— Я ничего не хотел знать, — перебил его Рудовский. — Это ты пришел ко мне со своим дешевым бухлом…

— Таким же, какое вы и сами потребляете… — вставил Саркелов.

— Имею право. Я у себя дома, — отрезал Рудовский. — Все для того, чтобы изложить мне свою дебильную теорию? О двойной любви?

Саркелов пожал плечами:

— Такое бывает. Вон, любила же Черубина Волошина и Гумилева одновременно, и…

На этой фразе Рудовский вдруг вспомнил и осклабился: ну конечно!

— Это у тебя, что ли, Черубин, баба влиятельная сидит в любовницах?

— Какое это имеет значение?!

— Так у тебя или нет? Чуть ли не министерша по культуре.

Саркелов выдвинул вперед подбородок, кивнул:

— И что?

— А то, что не стоило тебе приходить ко мне сегодня пить, мой дорогой. Потому что, как бы тебе этого ни хотелось, мы с тобой — не в одной лодке! — Он помотал пальцем перед носом у режиссера. — Помню я, что рассказывала Алиса про ваш замызганный театр и твои бездарные постановки — грим, обнажающаяся душа! Да мы тут вдвоем валялись от хохота вот на этом самом диване, обсуждая твои «блестящие» задумки…

Он увидел, как побледнел Саркелов.

— Что, уже не хочется пить со мной на брудершафт? — пьяно усмехнулся Рудовский. — Меня она любила, меня! Если вообще была способна любить. Она жену мою первую до самоубийства довела, только чтобы жить со мной вместе, вот как… — И он опрокинул в себя еще коньяка. — Знаем ли мы тех, с кем ложимся спать и просыпаемся по утрам, а? Я-то думал, что читаю свою девочку как открытую книгу. Такая юная, смешная, доверчивая. Дурочка, маленькая дурочка. Зачем было это делать? — Он повел рукой со стаканом. — Что я — и так не развелся б? И все бы ей простил, даже тебя б простил, петушка. Знаешь, почему она с тобой закрутила? Не только ведь из-за будущей карьеры, спасибо большое твоей пожилой любовнице. Нет, она все переживала, что у меня было много женщин, а у нее, мелкой, опыт небольшой. Говорю же, дурочка.