Малые поэмы - Джон Китс

На горку догорающих углей —

И вновь на листья смольные, и вновь

На жертвенник – и вдруг услышал молвь:

«Обряд окончен… Впрочем, все равно

Вознагражу тебя за доброту.

Я силу памяти моей кляну,

А ты – восхвалишь: сколько скорбных сцен,

Досель в моем теснящихся мозгу,

Твой смертный, слабый взор увидит въявь —

И не затмится! И не ощутишь

Ни ужаса, ни боли – только грусть».

Богиня говорила, словно мать,

На миг отринув прежний строгий тон.

И страшен стал мне вид ее одежд —

Глухих покровов, белых, точно саван;

Почудилось: под саваном – скелет.

И сердце оборвало громкий стук.

Тогда Богиня отстранила ткань

Покровов. Я узрел исчахлый лик —

Его изрыла скорбь, изъел недуг

Бессмертный, коему исхода нет:

Язвит, не убивая, эта хворь,

И смерть недостижима, как мираж,

Иль горизонт… Белей, чем первый снег,

Белей, чем лилия, был этот лик

Измученный – и, если б не глаза

Богини, я тотчас бежал бы прочь.

Глаза струили благотворный свет,

Умеренный прозрачной сенью век

Полузакрытых; сущее извне

Их не влекло, и видели едва ль

Меня глаза Богини: так луна

Сияет нам, не ведая о тех,

Кто смотрит ввысь… Коль золота зерно

Приметит ненароком рудокоп,

Он алчно поспешает промывать

Породу, и тотчас берет лоток —

Так я, слыхавши ласковый посул,

Взалкал увидеть, сколько же в мозгу

Богиня прячет неземных трагедий —

Досель под этим сводом черепным

Творящихся, испепеляя плоть

Эфирную, лия лазурный свет

Во взор, и гласу придавая звук

Такой печали. «Призрачная Память! —

Воскликнул я и пал к ее стопам: —

Я заклинаю болью древних бед,

Последним храмом, веком золотым,

И Фебом – ибо твой питомец он,

О исстрадавшееся Божество,

Погибшей расы бледная Омега:

Дозволь узреть – исполни свой обет! —

Картины, что в мозгу твоем кипят!»

И вот мы встали рядом – как сосна

И можжевеловый невзрачный куст

(Я – мал, а Мнемозина – велика),

Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,

Где свежестью не веет поутру,

Где полдней жарких нет, и звезд ночных;

Где под угрюмым пологом листвы

Маячил – так подумал я сперва —

Кумир, огромный столь же, сколь Кумир

Во храме Крона. И вожатой глас

Негромко возвестил: «Вот тут сидел

От неба отрешенный Крон». И вмиг

Восчуял я, что властью одарен

Легко, подобно богу, видеть суть

Вещей – так очертанья и размер

Земное видит око. Предо мной

Чередовались образы, уму

Непостижимые – но я напряг

Душевное чутье, дабы постичь —

И помнить вечно… Сколь безжизнен был

Недвижный воздух! Чудилось, окрест

Царит несносный летний зной, когда

Чуть-чуть колеблются метелки трав,

Но палый лист покоится, где пал.

Ручей неслышный мимо тек, журчать

Не смея, ибо рядом падший бог

Скорбел – сама Наяда в камышах

Держала хладный перст у сжатых уст.

В сыром песке следы огромных стоп

Туда лишь и вели, куда прибрел

И, тяжко сев, сомлел – незряч и глух —

Изгой убогий… На песке сыром

Покоилась, недвижна, нежива,

Десная длань, утратившая скипетр.

Сомкнувши вежды, к матери-Земле

Поник челом, просил подмоги сын.

Казалось, он уснул навек. И вдруг

Чужая пясть на мощное плечо

Легла; но прежде отдан был поклон

Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.

И скорбные глаголы Мнемозины

Я слушал скорбно: «Зришь ли Божество,

Явившееся к падшему Царю

Сквозь дебри, дабы пробудить его?

Се – Тейя, что меж нами – всех нежней».

Суровой Мнемозине был знаком

Едва ли плач – но Тейя сострадать

Могла на чисто женский, слезный лад.

И чуткий страх в огромных был очах:

Как будто беды шли – за строем строй,

Как будто лишь передовой разъезд

Метнул стрелу, а грозный арьергард

Погибельные громы снаряжал.

Одну прижавши длань к своей груди,

Туда, где сердце смертных бьется – точно,

Бессмертной быв, испытывала боль,

Богиня выю Крона обвила

Другой рукой и, губы растворив,

Титану в ухо молвила слова —

Трубой органной грянул горний глас —

Печальные слова, что наш язык

Способен передать – хотя насколь

Бедней он, чем былая молвь богов!

«О Крон, очнись… Но, старый, сирый Царь —

Почто? Никак, увы, не ободрю;

Не возоплю: “О, вскую опочил?”

Ты от Небес отторжен, а Земля

Низложенных богов не признает,

И славный, многошумный Океан

Тебя отверг; и в воздухе седой

И ветхий бог не властелин отнюдь.

И твой же гром, во власти вражьих рук,

Обрушился на прежний твой чертог;

Дотла твоей же молнией сожжет —

Наш мир сожжет! – неловкий супостат.

И горести сдавили, как тиски,

Наш разум, и неверью – не вздохнуть.

Почий, о Крон, и далее! Вотще

Тревожу твой пустынный тяжкий сон,

И втуне ты бы очи разомкнул!

Почий, а я восплачу, павши ниц».

Июльской ночью заворожены,

Чащобы при холодном свете звезд

Недвижно дремлют, спят, не шевелясь —

А ветер лишь единожды плеснет,

И сей же час уляжется опять.

И, что случайный ветер, эта речь

Утихла. И Богиня, возрыдав,

Чело прижала к почве, чтобы шелк

Обильно рассыпавшихся волос

Укрыл стопы Титану, и согрел.

И долго, долго бысть сия чета

Недвижна, что надгробный монумент

Своей же мощи… Долго, страшно долго

Я созерцал тоскливый этот вид:

Безгласный Бог, согнувшийся к земле,

Простертая Богиня, вся в слезах…

Царила тишь. И день за днем потек,

И мнилось, целый мир исчез – опричь

Гнетущей тишины, и мглы, и трех

Огромных и недвижимых фигур.

И месяц я томился так – зане

Пылавший мозг подметил: миновать

Луна успела все четыре фазы.

И, мнилось, день за днем я сох и чах,

Теряя плоть. О, как же я молил:

Сюда, о Смерть! Явись в угрюмый дол,

И вызволи! Я жаждал перемен,

И всхлипывал, себя вотще кляня —

Покуда Крон, подъяв угрюмый взор,

Не поглядел на чуждый, жуткий край,

На сумрак и печаль окрестных мест —

И на Богиню подле стоп своих.

Как влажный запах листьев, трав, цветов

По дебрям льется, полня всяк прогал

И всякий лог – так полились во мглу

Глаголы Крона, проникая вдлинь

И вширь, втекая в каждое дупло,

И в каждый закоулок лисьих нор —

Печальны, глухи; мнилось, Крон просил:

Услышь хотя бы ты, заблудший Пан!

«Стенайте, братья: мы отлучены,

Отрешены от боголепых дел:

Не правим обращением светил,

Не пригреваем колос тучных нив —

О, как же божью сердцу изливать

Безмерную любовь? Стенайте же!

Стенайте! Ярок блеск мятежных сфер…

А путь светил рассчитан испокон,

И облака по-прежнему плывут,

И древеса цветут, и бьет волна

О брег веселый… Смерти в мире нет —

Но будет! Будет смерть! Рыдай, горюй,

Стенай, о Рея! Детища твои

Восставшие на Крона, Крона в прах

Повергли, обратили бога в тлен!

О, застенайте! Ныне я – тростник,

Колеблемый ветрами! Глас мой слаб,

И сам я нынче немощен и хил!

Стенайте! Кто не стонет – пособи

Воспрянуть, победить! Мы победим,

Растопчем дерзостных – и трубный зык

Восславит нас, и грянет мирный гимн,

И вмиг зазолотятся облака;

Сольется пенье с перебором струн

Серебряным. И много новых благ

Создам на диво дщерям и сынам

Небесным!..» Он растерянно умолк,

И вновь застыл, бессилен и понур —

Так умолкает немощный старик,

Оплакавший родных… Мои глаза

И уши, мнилось, действовали врозь,

Вразлад, вразброд, враздробь и вразнобой:

Гремел глагол – но сколь явился образ

Глаголавшего жалок! Я смотрел,

А Крон сидел уныло под шатром

Ветвей корявых. Ни единый лист

Не дрогнул. Неужели слух налгал?

Решил бы я, что Крон окаменел,

Когда б не дрожь его разверстых губ

Меж завитками белой бороды.

И, словно солнце в облачном руне,

Был виден в этих снежных завитках

Титанов лик… И Тейя поднялась,

Десницу направляя в темноту,

Зовя куда-то. И поднялся Крон,

Как бледный исполин, что, моряков

Страша, встает из волн в полночный час, —

И лес обоих вскоре поглотил.

Сказала Мнемозина: «Правят путь

К сородичам – а те средь черных скал

Страдают, познавая боль, и жуть,

И безнадежность…» Речь моей вожатой

Продолжу ли? Окончился пролог

И, может быть, читатель утомлен

Виденьем этим… Краткий перерыв

Содеем – и осмелюсь, и решусь,

И Мнемозина вновь заговорит.

Песнь II

«О смертный, чтобы ты уразумел,

Доступной речью твой наполню слух,

Понятиями, коих ты не чужд —

Иначе ветру внял бы ты скорей,

Чей голос для тебя – пустейший шум,

Хотя легенды шепчет он лесам…

Во мрачных безднах льются реки слез!

Поверь: таких скорбей, подобных мук

Не выразишь ни речью, ни пером!

Титаны – связни, или беглецы, —

Стенают неизбывно: «Крон, спаси!»

Не прилетит, увы, ответный глас.

Из наших великанов лишь один

Еще не пал, и властвует еще —

Гиперион. И шаровидный огнь