Божьи садовники - Григорий Евгеньевич Ананьин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Главное – это что?
– Как ты умер и стал чернокрылым братом!
– Ах, да! В общем, когда поняли, что меня не вылечить, то поместили в хоспис.
– Правда, что ли? Получается, даже в этом мы с тобой похожи!.. А в какой именно? Может, в здешний? – Девочка с надеждой посмотрела на Ди, словно от ответа на этот вопрос зависело, станут ли они психологически еще ближе или нет. Ди очень не хотелось огорчать свою подругу, но он не мог и врать, поэтому, чуть помедлив, он произнес таким тоном, точно был в чем-то виноват:
– Нет, Настя… Я ведь жил в другом городе, и тот хоспис был хуже этого: тесный, душный, и окна выходили на какую-то серую промзону. Впрочем, я и лежал там меньше недели. А на пятую ночь я вдруг услышал песню, и сперва даже не понял, чью именно. Так хорошо не пели даже ребята из нашего церковного хора: я и сам мечтал туда поступить, но моя болезнь началась как раз с того, что я потерял голос. Я сперва подумал: какой славный сон, хоть бы и вовсе не просыпаться… А потом я увидел возле себя двух мальчиков: на своих черных крыльях они возносили меня высоко над землею и смотрели на меня так приветливо, словно мы всю жизнь росли вместе. И мне захотелось стать таким же, как они… Наверное, Господь прочитал мои мысли!
– А быть братом-хранителем хуже?
– Не думаю… Видимо, это каждый решает для себя. Ты, например, какое мороженое больше всего любишь?
– Клубничное. Только его здесь не подают…
– Ну вот, а я – шоколадное. А мой напарник – фисташковое: я его об этом однажды спросил. То есть даже тут наши вкусы расходятся. С одной стороны, хранителю как-то спокойнее: он прикреплен к определенному человеку, и никто его особо не дергает. С другой – если ты чернокрылый брат, приходится много куда летать, ну, и заодно мир посмотришь… Я ведь прежде даже в Москве один раз только был!
– А у меня тоже есть хранитель?
– Конечно! Он заботится о тебе и следит, чтобы после смерти ты попала в рай. А когда приходит время засыпать, он ласково дует тебе сначала на правый глаз, потом на левый. Тогда веки сами закрываются, и ночью ты видишь приятные сны, после которых хочется и делать, и говорить только хорошее.
– А страшные сны он тоже насылает?
– Очень редко… Только если нужно предостеречь от какой-либо беды.
– Стоп, Ди! Так если возле меня находится хранитель, он слышит все, о чем мы с тобой говорим? – Девочка даже покраснела, словно убедилась, что за ней кто-то подсматривает в самый неподходящий момент.
Мальчик улыбнулся:
– Не бойся! Его сейчас здесь нет.
– Почему? Он бросил меня?
– Да что ты, разумеется, не бросил! Просто в хосписе почти не бывает ни опасностей для тела, ни искушений для души. Поэтому от хранителя не требуется постоянно быть вблизи человека, которого он опекает. Но мысленно он всегда с тобой.
– Вот ты говоришь, по всему свету летал… – задумчиво произнесла девочка. – Меня папа, когда я была здорова, тоже возил всюду: и в Кижи мы с ним ездили, и в Анталью, даже на Байкале побывали однажды. Там красиво, только купаться нельзя: даже летом вода холодная, все равно что в крещенской проруби…А стоило мне заболеть, родители меня сюда сплавили. Не нужна я им такая!..
– Они просто хотели, чтобы за тобой был хороший уход.
– Да какой еще уход? Пластырь один раз в три дня наклеить, что ли, чтобы в середке не болело? Я даже в туалет сама хожу, прикинь! Просто не желали, чтобы я дома отсвечивала. Сеструху только жаль… Она бы с радостью пришла меня навестить, да ей запрещено: дескать, зрелище смерти плохо отражается на детской психике. Когда взрослые говорят такие ученые слова, аж противно делается! А здесь хоть и телик поставили, и вайфай провели, а все равно – тоска зеленая… Если бы не ты, я бы, наверное, просто от скуки померла.
– Скоро я заберу тебя отсюда!
– Ди, а если Господь не тебе пошлет откровение?
– Такого не может случиться! Это буду я и только я! Знаешь, как это бывает: ты возвращаешься откуда-то пыльным, уставшим, а затем снимаешь с себя все, становишься под теплую воду, и тебе сразу делается хорошо и приятно. То же самое произойдет, когда ты сбросишь одежду со своей души. Тогда я подхвачу тебя, сожму крепко-крепко, и мы вместе поднимемся к Божьему престолу. А пока мы летим, я буду петь замечательную песню, которую не знает больше никто из братьев. Потому что я сам ее сочинил – специально для тебя! Верь мне, Настя! Послушай: я…
Ди хотел еще о многом поведать, что не перескажешь другому человеку и в другое время, но ему помешала медсестра: заворочавшись в своем кресле, она вдруг открыла глаза и глянула прямо на мальчугана, словно это он разбудил ее своим голосом. Этим Ди нисколько бы не смутился, но шум испугал Настю: она непроизвольно повернула голову в сторону медсестры и тотчас зажмурилась, чтобы не выдать себя и показать, что спит или только что проснулась. Благоприятный момент для признания был упущен, и Ди даже язык прикусил от досады. Как назло, медсестра долго еще кряхтела, все пытаясь устроиться поудобнее, и время, пока она засыпала, казалось Насте и Ди вечностью.
– Черт бы ее побрал! – произнесла наконец девочка.
– Настя! Не надо…
– Да ты сам, поди, еще не такое сказал в мыслях!.. Слушай, Ди, – вдруг промолвила Настя, – ты случайно не знаешь азбуку жестов?
Застигнутый врасплох таким вопросом, мальчик смешался:
– Не знаю… Извини.
– Жалко… А то бы выучил меня, я бы отвернулась к стене и шевелила себе пальцами, так, чтобы никто, кроме нас, этого не видел. Мы бы понимали друг друга и не боялись, что нас одернут!..
– Стой-ка, Настя! По-моему, среди братьев есть один, который раньше был глухонемым. Сейчас-то, разумеется, он может и слышать, и говорить, но, как мне кажется, еще не забыл жестовый язык. Я упрошу его дать мне несколько уроков – якобы просто так интересуюсь, а потом и тебя обучу.
– Вот здорово! Ди, ты молодец!
* * *
Ди сдержал свое обещание. Когда он прилетел в следующий раз, то уже твердо знал, как при помощи рук сказать «привет», «я так
