Корсар и роза - Ева Модиньяни

Жест любви показался ей чрезмерной вольностью, ее рука беспомощно повисла в воздухе и упала вдоль тела. Лена так и осталась стоять возле постели, глотая удушливый запах камфарного масла, которым кто-то растер грудь Эльвиры, чтобы облегчить ее страдания.

— Я уже давно болею, — сказала мать. — На этот раз мне стало хуже, чем всегда. Но надо еще немного продержаться. Вот увидишь, я не умру, — ей хотелось утешить дочку.

— Эрминия говорит: если вы умрете, то по моей вине, — ответила Лена.

Щека у нее горела от только что полученной пощечины, в ноющем от боли ухе все еще звучал полный ненависти шипящий голос старшей сестры.

— А ты ее не слушай. У Эрминии оскал волчий, а хвост собачий. Мужа поколотить — руки коротки, вот и бьет тебя, — пояснила Эльвира. — Все кому не лень тебя обижают, вымещают на тебе свою злость. Думаешь, я не понимаю? И так будет всегда, потому что ты слаба и беззащитна. Тебе надо уйти из этого дома, но ты сделаешь это достойно, чтобы не опозорить себя и свою семью. Выходи замуж. Мне стоило таких усилий договориться с Мизерокки. Не позволяй моим трудам пропасть даром, не пускай их по ветру. Тоньино тебе не нравится, я знаю… — Эльвира умолкла, выбившись из" сил.

— И вам кажется справедливым заставлять меня выйти замуж за человека, который мне не нравится? — Лена сделала последнюю попытку избежать ненавистного брака.

— А муж и не должен нравиться. Муж — это муж, вот и все. Мне твой отец тоже не нравился, но я за него вышла, потому что такова была воля моих родителей… — Эльвира говорила с трудом, и Лена еле-еле разбирала ее слова. Но она понимала, что мать впервые в жизни говорит с ней так откровенно.

Девушка все еще сжимала в руке стебель белой дамасской розы, подаренной Спартаком. Ее сердце разрывалось от горя, и не было слов, чтобы выразить обуревавшие ее противоречивые чувства. Ей хотелось рассказать матери о Спартаке, о своем влечении к нему, не имевшем ничего общего с браком. Ей нужен был возлюбленный, а не муж.

Конечно, нелегко жить, когда в твоей собственной семье тебя бьют, попрекают, смеются над тобой, но еще хуже выйти замуж за человека, который тебе совершенно не нравится. Лене очень хотелось все это объяснить, но она не находила слов.

— Надо выйти замуж, чтобы люди тебя уважали, — продолжала Эльвира, словно прочитав ее мысли. — В шестнадцать лет если можешь работать, значит, можешь и детей рожать. Дети — это расплата за то нехорошее, что муж заставит тебя делать ночью в спальне. И надо тебе знать, что все мужчины — хороши они собой или нет — в постели одинаковы. Тоньино славный парень, за юбками не гоняется. Значит, когда вы поженитесь, он не будет на тебя налегать больше, чем нужно, — пояснила она.

— Вы очень хотите этой свадьбы? — спросила Лена, всей душой надеясь услышать, что это не так.

— Я только желаю тебе добра. Опыт мне подсказывает, что Тоньино будет тебе хорошим мужем. Если ты согласишься за него выйти, я смогу умереть спокойно.

Лена поняла, что придется смириться с судьбой.

— Я выйду за него замуж. Обещаю вам. Но и вы мне обещайте, что будете жить. — Рыдания сдавили ей горло.

— Этого я обещать не могу. Рождение и смерть от нас не зависят, они в руках божьих.

Девушка сильнее сжала в пальцах стебелек увядающей розы и чуть ли не с наслаждением ощутила болезненный укол ее шипов.

— Пойди позови своего отца, — приказала мать.

Ей хотелось, чтобы Пьетро и все остальные узнали, что Лена согласилась стать женой Антонио Мизерокки. Потом она вновь потребовала, чтобы ее оставили наедине с младшей дочерью. Эльвира понимала, что ее конец близок, а присутствие Лены вносило в ее душу успокоение.

Настал вечер. Пришел дон Паландрана, чтобы причастить и соборовать Эльвиру. Пришел и сельский доктор: Пьетро позвал его для очистки совести.

— Может, она и переживет этот приступ, — сказал врач, выстукав ее грудь. Он сделал Эльвире укол и добавил, качая головой: — Но если ей станет хуже, я больше ничем не смогу помочь.

Будучи атеистом, доктор про себя заметил, что, если бог есть, пусть даст Эльвире поскорее умереть, чтобы она не мучилась.

Сквозь прикрытые ставни в комнате через правильные промежутки отчетливо слышался крик совы. Дети, не смыкавшие глаз в эту ночь, приоткрыли дверь бабушкиной спальни и принялись наблюдать за Леной. Она сидела, склонившись неподвижно, у постели умирающей. Комнату освещал зыбкий огонек свечи.

Совушка-вдовушка,Круглая головушка,Плачет-завывает,Смерть зазывает.

Детские голоса звучали приглушенно, когда они выводили старинную народную припевку.

Лена решительным жестом выставила их вон, но ей самой стало не по себе. Сова никогда не ошибалась. Дурное предзнаменование должно было сбыться.

Последний вздох Эльвира испустила на рассвете. Лена закрыла ей глаза со словами:

— Покойся с миром, мама. — Впервые в жизни она обращалась к матери на «ты». — Я сдержу свое слово, — пообещала Лена, складывая ей руки на груди и вложив между пальцев подаренную Спартаком белую розу.

Похороны состоялись на следующий день. Дон Паландрана исчерпал весь запас своего красноречия, превознося добродетели «возлюбленной дщери нашей» Эльвиры как примерной жены и образцовой матери. Пьетро в отчаянии рыдал в голос. Эрминию пришлось удерживать силой: она рвалась броситься в открытую могилу, прямо на гроб матери. В конце концов она лишилась чувств. Братья и их жены плакали, юные внучки на удивление дружно читали вслух заупокойную молитву и каялись в грехах, которых в глубине души за собой не чувствовали.

Одна только Лена не плакала и не заламывала рук. Ее лицо было необычайно спокойным, а глаза сухими, как истомившаяся по дождю земля. Она думала о белой розе, похороненной вместе с матерью, о едва расцветшей и безжалостно растоптанной мечте.

На несколько дней в семье утихли ссоры, крики, взаимные попреки и даже разговоры, однако плач детей, мычание и блеянье домашней скотины, работа в поле напоминали о том, что жизнь продолжается. В кухне на одной из полок установили портрет Эльвиры, и Эрминия ревностно следила за тем, чтобы с наступлением сумерек перед ним зажигали свечку. С молчаливого согласия всех она стала во главе дома после смерти матери.

Лена вновь начала работать в поле. Она трудилась с таким ожесточенным усердием, что вполне могла заменить любого из мужчин, а по вечерам жадно проглатывала миску похлебки и без сил валилась в постель, измученная усталостью, после чего мгновенно засыпала. Она заставила себя не вспоминать о Спартаке, о поцелуе, которым они обменялись. Никогда она больше не пойдет на берег реки в надежде, что белая роза упадет ей на колени. Через год ей предстоит идти под венец с Антонио Мизерокки. Ночью он навалится на нее и оставит в ней свое семя. И это будет повторяться снова и снова. Ей придется все стерпеть. Только одна мысль поддерживала Лену: она надеялась, что мать увидит ее с того света и поймет, какую жертву ее дочь приносит из любви к ней.