Дневник больничного охранника - Олег Павлов

Петров — мой напарник, и что с ним приключилось. Пили двое охранников, а Петров, чувствуя свою ответственность, остался за ними приглядывать, хотя мог уехать с чистой совестью домой. В итоге сам упился, не удержался, а как выпил, начал всех баб в приемном к сожительству склонять, как сам потом выразился в этой своей манере — «бросился в разврат». Опозорился, а сам-то взрослый мужик, майор в отставке, жена — учительница английского языка… Это его поутру отчитывала старшая медсестра. Он покорно каялся, признавая свою вину «перед женским коллективом». Но был написан рапорт — теми, кто выходил на смену в ночную, такими же бывшими. Петров это узнал и сокрушался: один бывший командир разведки полка, другой бывший политработник. Полковники… Ну да — а он-то майор.

Петров грустный… Пришлось усыпить кота домашнего, «чтоб не мучился». Дочка подобрала на улице — взяли. Но год спустя жена отказалась в доме запахи выносить. У нее истерики начались. Но кота было жалко выбрасывать на улицу — стал домашним. Получается, что ее истерики и мучили кота — это от ее истерик, усыпив, его избавили. А как избавиться от жены, Петров, хоть и думает — но не знает.

Гражданская оборона… Объявили, что в больнице взрывное устройство, — проверяли готовность. Все вполне всерьез. Потом главврач позвонил, когда уж всех людей на ноги подняли, и тревогу отменил. Больные-то спали — подняли на ноги всех, кто оказался в эту ночь на дежурстве. Безразличие к людям полное, почти издевательство… А случилось что настоящее, припомнят эту тревогу боевую — и наплюют на всякие там взрывы. Все хохочут, издеваются над тупостью своего же государства… Оно, государство, повелело в больнице создать пункт гражданской обороны. И вот там, где раньше была в приемном комната отдыха, сделали образцовый ремонт — и поставили шкафы железные с противогазами. Вечно у нас как гражданская оборона — так почему-то противогазы… Тупые резиновые намордники, которые ни от чего не спасут. Ну разве что сдохнешь в них мучительней.

Любое разрушение чего-то с целью ремонта в больнице превращается в праздник. Все сбегаются, вплоть до врачей — и смотрят, что можно для дачи унести или что в хозяйстве еще могло бы пригодиться. Все разное, всего много, — и все бесплатно. И как будто муравейник вдруг какой-то приходит в движение — но люди тащат общее, а муравьи почему-то наоборот: собирают в кучу.

Врач, которая в приемном, дежурный терапевт, положила в нашу больницу сына: у него язва. Ну и обеспокоилась вопросом смертности, полезла в книги по «учету умерших», обнаружив, что смертность в больнице: на четыреста поступивших двести умерших. Еще выяснила, что у нас ежемесячно умирают из общей массы двадцать молодых, до тридцати лет. Ощущение жутковатое: как будто больница план какой-то ежемесячно выполняет. Сколько же я видел здесь смертей… Видели ли вы, как умирают люди? В больнице это видишь, как будто оказался на войне, только она другая, безмолвная. Сражаются, кто мужественно, кто без всякой надежды — и все равно все когда-то обречены погибнуть.

Больница все же как тюрьма.

У каждого свой приговор.

Тюремщик — болезнь.

Умирать в больнице — это и воспринимается как наказание.

Высшая мера — смерть.

А за что?

Кто-то косточкой подавился — твой сосед по палате. А у тебя гниет легкое, ты медленно умираешь под присмотром врачей.

Девушка умерла, больная СПИДом. Поступала в терапию, но, что она инфицированная, выяснилось как-то вдруг — и по приемному пополз слух… СПИД, СПИД… Все слышали — а никто не видел. Молодого охранника наши девки, медсестры, упросили разрешить на нее в морге посмотреть. Дурак, устроил экскурсию. Развязал пакет — а в нем крови почему-то полно, и она выплеснулась наружу… Визг, крики. Но испугались, что инфицированная, а не самого вида крови. Девки побежали отмываться с мылом в душевую: так страшно. Парень струсил, морг закрыл — а потом пообещал бутылку водки Найденову, если уберется. Но больше ничего не сказал. Володя обрадовался, все там убрал. И не понимал, почему от него все шарахались — а спас только он.

Лифтер — маленький, с дымкой младенческих волосков на огромной, лобастой ленинской голове, со сморщенным сморчком личиком, точно объелся кислого. Чуть завидит меня, бросается навстречу, именно как будто встречать, радуется как ребенок, приветствует, что-то лопочет. Я даже не знаю, как его зовут, ни разу с ним не заговорил, так что и от радости его делается неловко. Кажется, обознался, — или просто идиот. Отчего он так мне радуется, не могу понять. Может, так и останется это для меня тайной. Я много раз заставал, как он, укрывшись в лифте, хлебал супчик, и как он выпрашивал супчик, стоя с пустой тускло блестящей миской у поварской, дожидаясь, что его подзовут… Еще он заглядывает в комнату отдыха и просит извинительно с порога кипяточку — у нас всегда греются на плите чайники. Так что кипятку хоть упейся, и ему всегда разрешают. Я всегда разрешаю, и все, кто хозяйничают в комнате отдыха, всегда разрешают. Может, он потому так и бросается ко мне, что помнит, как я разрешаю наливать ему кипятку, а если помнит, то и поспешает отметиться, обрадоваться при виде меня, потому что я для него один из начальников Чайника, из которого ему хочется порой кипятка, как ребенку хочется карамельку, и он, ребенок, всегда будет радоваться беспомощно тому и заглядывать в глаза, кто его этой карамелькой хоть однажды одарил — обрадовал.

Поварихи в больнице — царицы. Баба Валя и баба Люба. Царствуют. Отличить их почти невозможно. Вот вылезли на солнышко, сидели на камешке, грея синюшные ноженьки да болтая о чем-то своем, о бабьем, но нещадно матерясь в каждом слове… Жаловались друг дружке: «Ноги ватные, бля, сил ни х… нету».

Санитарки в приемном все выкрасились в какой-то гремучий рыжий цвет и похожими стали, как сестры. Оказалось, приобрели у лифтерши «хну домашнего изготовления». Продает всем желающим бабам за сущие копейки. Но поразил меня средневековый ее рецепт: капля йода в настой из луковой шелухи, а настаивается на «яичном кипятке», то есть на воде, в которой варились яйца.

Под стариков, которые встать не могут и ходят под себя, теперь подкладывают памперсы — детские, догадались. Санитарка рассуждала: «Вот как хорошо — и не злится на них никто, и ссутся под себя, как младенчики».

Привезли солдата: стройбатовец, вскрыл вены. Двое дружков его стояли, не понимали, зачем он это сделал, ему же полгода оставалось служить. Вроде бы командир не отпустил в увольнение — и он психанул. Смерти он не боится — тупые тусклые глаза.

Однорукая лифтерша носит кофточку поверх плеч, как платок, управляется одной рукой, а что однорукая она — никто и не замечает.

Уволили санитарку за пьянство. Плакала, но все равно была пьяной, даже в день увольнения. Ходила по отделению, пошатываясь, шажками, как ребенок, который только научился ходить.

Сантехник рассуждал: «Какое время — такие деньги… Что счас пятьдесят тысяч? Бутылка водки… А в советское время? Это кооператив, дача и машина… И еще на ящик водки осталось бы…»

Медсестра — зашла «подушиться духами» к подружке в другое отделение.

В регистратуре оформляют и спрашивают: «Дата рождения?» Старики вспомнить не могут или путаются, когда родились: это, оказывается, для них самый сложный вопрос.

Главврач ходил у клумбы и любовался своим твореньем: приказал цветочки посадить. Они зачахли да и нужны не были, это он из самодурства приказал — а взрослые мужики, дворники, его потешали, горбатились, ради этих ростков чахлых. Приказал — а теперь, стало быть, надзирает за исполнением приказа.

В раздевалке, как на купанье, — когда у медсестер пересменка и девки раздеваются-переодеваются друг у друга на глазах: доносится смех, сразу веселье.

Если что в больнице пропадает, то валят всё на больных. Пропала банка с сахаром у санитарки, даже швабра пропадет, так обязательно «больные спи…ли». Хотя больным тут ничего и не надо, у них все свое, да и не до этого, им скорей бы выписаться, выздороветь, на ноги встать.

Трагедия Андрея, нашего сантехника. Был нормальный парень и вдруг стал спиваться, в течение месяца не просыхает, по-черному пьет, притом сознательно, будто решил покончить с собой. Служил в морской пехоте, очень крепок и выдающейся силы человек. Доконали свои же… Когда не пил с ними в подвале, а штангой отдельно занимался (он в подвале штангу завел для себя), то говорили: что, дурак, штангой занимаешься, бездельничаешь? Когда выпивать стал, то есть сравнялся с ними в выпивке, то попрекать стали, что не работает, пьет. Андрею же работать так работать, пить так уж пить — он середины нутром не принимает, не может так, к примеру, выпивать, а делать вид, что работаешь, или возиться весь день с одним болтом, но делать вид, что работа тяжелейшая, что занят по горло. К тому же тут месяцами задерживают зарплату, и он возмущается начальством, а у начальства один ответ: за что вам платить в срок, пьете целыми днями, скажите спасибо, что не увольняют. Он писал заявку на увольнение, но когда до увольнения доходит, то тут на него все набрасываются и укорять начинают, что дело бросает, от тяжелого труда бежит. Он им нужен, потому что только ему под силу откручивать и закручивать в подвале какие-то пудовые краны, без которых никакой воды в здании не будет.