Королева Брунгильда - Брюно Дюмезиль

Таким образом, варварская Европа сохраняла пейзаж, структуру которого внешне еще определяли старые римские города. Однако античный город с IV в. агонизировал, и западные городки, замкнутые в стенах времен Поздней империи, потеряли значительную часть населения и почти все муниципальные институты. Только христианство через посредство епископата сохраняло римскую логику организации пространства{35}.

В плане институтов империя оставила своим варварским наследникам понятие государства, административные тексты и систему чиновничества. Но она передала им также представление, что государь должен непрестанно договариваться со своими высшими сановниками — вспомним Евгения, которого поддерживал Арбогаст, или Валентиниана III, почитавшего, а потом убившего Аэция. Таким же образом варвары переняли принцип всеобщего налогообложения; но в качестве федератов они узнали также о том, какое благо — освобождение от налогов, и о преимуществах манипуляции с фискальным ресурсом.

Интенсивность государственного и частного насилия тоже была наследием Рима, и не надо искать его истоки в «варваризации» социальных отношений или в массовом привнесении германских обычаев. И новые социально-экономические отношения между господами и зависимыми тоже создала налоговая система Диоклетиана. Но обязательно ли люди VI в. были несчастней своих предков из III в.? В этом можно усомниться. Из снижения статуса свободных людей с неизбежностью следовало улучшение участи рабов. Самых отверженных варварское общество, конечно, угнетало меньше, чем общество Поздней империи. Во всяком случае, оно давало гораздо больше возможностей для социального подъема.

Итак, трансформация римского мира в III–V вв. была чрезвычайно глубокой, и перемены как будто некоторым образом пощадили лишь культуру. В VI в. по-прежнему читали «Энеиду» как произведение вневременное, поскольку восхитительно анахроничное. В самом деле, мира Вергилия давно не существовало. Может быть, нимфы приобрели еще больше очарования с тех пор, как в них перестали верить, но пусть нас не ослепляет ностальгия римско-варварских элит. Если забыть о многочисленных похвалах, расточаемых Вергилию и Цицерону, какое реальное место занимала античная литература в культуре просвещенных людей VI в.? Опять-таки поздний Рим оставил варварским королевствам совсем иное наследство, чем классический. Главных латинских авторов IV в. звали Иероним, Амвросий и Августин; это они определили основы христианской ортодоксии и заложили фундамент для нового диалога с божеством. А ведь во времена варварских королевств отцы церкви уже могли соперничать с языческими поэтами за место в библиотеках. И отныне западные авторы сочиняли больше житий святых, чем эпопей, больше благочестивых эпитафий, чем непристойных эпиграмм. Знак времени: блюду Брунгильды с изображением Энея было суждено закончить существование, став евхаристическим дискосом в оксерской церкви.

ГЛАВА II.

ИМПЕРИЯ НАНОСИТ ОТВЕТНЫЙ УДАР

Наряду с блюдом, изображающим Энея, в сокровищнице Брунгильды находился предмет, представлявший совсем иной образ Рима — одновременно более близкий, более современный и явно более угрожающий. Это изделие, известное с XVII в. под названием «Слоновая кость Барберини», хранится сегодня в Лувре и имеет форму панно из обработанной слоновой кости, состоящего из четырех пригнанных друг к другу пластинок общей высотой около тридцати сантиметров. Его пластическое совершенство позволяет предположить, что его изготовили в императорских мастерских Константинополя, а его присутствие в Галлии в конце VI в. — догадаться, что это был дипломатический подарок Византии франкскому миру{36}. Чтобы понять отношения между римлянами и варварами в век Брунгильды, потратим некоторое время на описание этого шедевра миниатюрной пластики.

На центральной пластинке «Слоновой кости Барберини» — всадник в панцире верхом на вздыбленном коне, доминирующий над всей композицией. Его черты, несколько тяжеловатые, должны были не столько отражать портретное сходство, сколько создавать впечатление величия. Этот великан — император, что подтверждали драгоценные камни, первоначально украшавшие его корону и фибулу. Над ним, в небе, два ангела держат щит с изображением Христа во славе, делающего благословляющий жест. Никто не должен был сомневаться, что коронованный всадник и есть наместник Бога на земле.

Империя стала христианской, но тем не менее не забыла славу своих истоков. На «Слоновой кости Барберини» принцепса по-прежнему окружают божества языческого Рима. Так, богиня земли, Теллус, поддерживает ногу императорского коня; она воплощает власть над всем миром, которую когда-то обещал римлянам Юпитер и которую им отныне дарует Бог христиан. Это владычество опирается на веру, но в равной мере и на силу; для того, кто в этом может усомниться, рядом с конем парит крылатая Виктория, несущая в левой руке пальмовую ветвь триумфа; другой рукой, теперь отломанной, она протягивала лавровый венок, держа его над головой императора.

Ведь всадник со «Слоновой кости» — победоносный монарх. У его ног варвар со всклокоченной бородой спешит в знак покорности коснуться его копья. Подняв руку, побежденный как будто просит у своего победителя милосердия — уже явно дарованного, поскольку император ему слегка улыбается. На фризе нижней пластинки другая аллегорическая Виктория возводит трофей, увешанный оружием сраженных врагов. К его подножию маленькие варвары, согнутые поражением, несут дань, состоящую из украшений, слоновьих бивней и живых животных.

На «Слоновой кости Барберини» триумф императора оттенен верностью его собственных подданных. На левой пластинке римский полководец в боевом облачении почтительно преподносит повелителю статуэтку Виктории. Этим жестом сановник демонстрирует, что успех, которого он добился, на самом деле принадлежит не ему, а вся слава естественным образом причитается императору. Правая, утраченная пластинка, должно быть, изображала другого полководца, тоже преподносящего принцепсу символ своих побед.

К сожалению, ни один элемент не позволяет указать имя этого византийского императора, благословляемого Христом и поддерживаемого щедрой Землей. Наиболее вероятной представляется идентификация с Юстинианом (527–565), но нельзя исключать Анастасия (491–518), Юстина II (565–578) или Тиберия II (578–582). Для Брунгильды и ее современников, смотревших на этот предмет, имя модели несомненно было не слишком важно. Они скорей обращали внимание на знаки политического, религиозного и экономического могущества, окружавшие всадника из слоновой кости. И королева западных варваров должна была с особой тревогой присматриваться к этим восточным варварам — побежденным, униженным и вынужденным платить дань.

Ведь, посылая «Слоновую кость Барберини» в качестве дипломатического подарка, Византийская империя в первую очередь передавала средство своей универсалистской пропаганды{37}. Это послание выражало одновременно некую патерналистскую благосклонность (император улыбается тем, кто ему покоряется) и недвусмысленную угрозу (он сокрушает и губит тех, кто восстает). Кстати, ювелир, вырезавший «Слоновую кость», был достаточно искусен и дал понять, что военные возможности императора отнюдь не иллюзорны: римские армии действительно покорили мелких восточных варваров, коль скоро из слоновьих бивней, которыми те вынуждены были выкупать свою жизнь, императорские ремесленники сделали великолепное панно с изображением этой сцены. «Слоновая кость Барберини» представляла собой одновременно утверждение и доказательство неизменного могущества империи.

Подобный предмет лучше любого текста может высветить состояние умов мужчин и женщин второй половины VI в. Все прекрасно знали, что римское могущество на Западе почти сто лет как угасло, что город Рим спит в своем саване из руин и что никто, даже сам великий Теодорих, не посмел вновь принять императорский титул. Но еще были причины, и вполне основательные, верить, что Римская империя вернется в Западную Европу. Некоторые на это надеялись и старательно добивались, другие этого страшились и пытались отвратить эту угрозу. По галльскому, италийскому и иберийскому обществу прокатывались волны надежды или страха.

Мы хорошо знаем, что римскому могуществу больше никогда не удалось прочно утвердиться в Западном Средиземноморье. Но варварские королевства этого не знали и жили в постоянной, вполне обоснованной тревоге за свое выживание в среднесрочной перспективе. Одной лишь возможности победоносного контрнаступления империи достаточно, чтобы понять, откуда взялся такой персонаж, как Брунгильда, а далее — чтобы разобраться в основных тенденциях ее политики.