Поющий бархан - Николай Сладков

И в этот раз я был не один. Спутник мой новичок под землей — и его всё удивляет. Очень поразили его стены подземного коридора: они были снежно-белого цвета и мраморно мерцали в луче фонаря.

— А я думал, что под землёй всё только чёрное!

Но больше всего его удивила и напугала подземная тишина. Он нарочно громко топал ногами, чтобы её заглушить. Когда мы останавливались, он говорил:

— Вот не думал, что я так громко дышу!

И добавлял:

— А я слышу, как у тебя сердце стучит!

Сердце и я слышал: стучит. Как кулаком в дверь!

Мы шли, а он наступал мне на пятки, то и дело тыкал рукой в плечо и шептал:

— Ой, как тихо. Я слышу, как моргаю глазами. Слышу, как улыбаюсь!

Я останавливался, гасил фонарь и вслушивался изо всех сил. Нет, я не слышал своей улыбки — только дыхание и стук сердца.

— Мерещится! — говорил я.

На развилке коридора он схватил меня за плечо и задышал в ухо:

— Слышишь? Поют…

— Может, капли звенят?

— Нет, поют.

— Может, бьётся под потолком летучая мышь?

— Нет, поют!!

На этот раз и я услыхал. Даже скорее ощутил, чем услыхал. Что-то впереди неясно звучало. Мы ускорили шаг: пение приближалось. Идём, упираясь руками в холодные белые стены. Да, впереди поют! Или играет орган. Звуки торжественные. плавные, величавые. То отдаляются, затихают, то вдруг растут, накатываются, гудят. Мы слушаем, сдерживая дыхание.

Неожиданно наступает тишина, и свет фонаря проваливается пустоту, Большой грот. Я шарю фонарём, пытаясь на щупать лучом стены, но стен нет. Вокруг нас только молчаливые голубые колонны, поддерживающие невидимый потолок. Поднимаю фонарь: над головой гирлянды белых сосулек. Длинные и короткие, толстые и тонкие, прямые и искривлённые. Луч скользит по ним, и кажется, что они колышутся.

И вдруг там, среди зарослей сосулек, тихо загудела невидимая труба. Гудит она всё громче и громче, звук накатывается как волна, заполняет весь зал: вот-вот треснут голубые колонны и обрушатся белые сосульки!

— Я слышу, как поднимаются дыбом волосы! — кричит товарищ.

Да, у нас обоих шевелятся волосы. Нет, не от страха, а от сильного встречного ветра — подземного сквозняка!

Мы понимаем, что это он, ветер, поёт, и гудит, и засвистывает в сосульках, и, может, хлещет по ним тысячами песчинок.

Бью кулаком по кончику длинной сосульки — она раскалывается и стучит по камням. Так и есть: в середине сосулька пуста! Она и в самом деле похожа на трубку органа. Но сделана трубка не из металла а из… соли! Это соляная пещера, тут всё из чистой поваренной соли. И стены, и пол, и потолок. Всё белое, голубое и розоватое.

Торжественно гудит соляная пещера.

Наши сердца радостно стучат— как кулаком в дверь.

И мы глупо лижем осколки сосулек — соль, чистая соль!

Но тесной угловатой норе протиснулся я в широкую пещеру. С трудом разогнул замлевшую спину, сел на ледяную тумбу и зажёг фонарь. Да так и остался сидеть, как примороженный!

Колыхнулась от света чёрная пустота — и поднялись по сторонам белые невиданные цветы! Белее снега, затейливее инея, тоньше, чем паутина. Такие нежные, что страшно шагнуть, страшно задеть, страшно громко сказать! Да, не всё под землёй только каменно, угловато и грубо. Не всё грязные лазы, тесные норы, заляпанные глиняной жижей. Вот оно — чистое, тонкое, зыбкое!

Смотрю растерянно и даже испуганно. И родится ж такое посреди грязи и мрака!

Говорят, что нет ничего нежнее живых цветов. Они закрываются от капли дождя, тускнеют от ветерка. Мимоза капризно вянет, если её чуть коснуться рукой.

Но вот я вижу кое-что понежнее живых цветов — это цветы мёртвые, ледяные. Цветы глубокой, тёмной, холодной пещеры.

Нечего и пытаться их сорвать— они тотчас рассыплются в прах, обратятся в лёгкое облачко ледяной пыли. Их даже тронуть нельзя.

Нельзя к ним склониться, чтобы подробнее разглядеть: они растают от тёплого дыхания! Они вянут от тепла протянутых рук. Оплывают, никнут от одного того, что я сижу рядом с ними. Гибнут от тепла тела, как от жаркого солнца!

Цветы вечной темноты: выросли не для глаз, не для рук. Родились по каким-то своим диковинным подземным законам. Они непонятны, как непонятны ослепительные яркие краски, скрытые в чёрной глубине океана.

Кого они радуют там и кому они там нужны, если никто их не может увидеть?

Яркость живых цветов привлекает бабочек и пчёл: они опыляют цветы,

Но кому нужна красота в глубине океана, где всё утонуло во мгле? Или в пещере, где живут одни слепые мокрицы и черви?

И я лишний тут: я не желая гублю, порчу не прикасаясь, убиваю их чуть дыша!

Пора, пора уходить.

Но мне не встать!

Может, я и впрямь очарован, застыл и остолбенел?

Даже в жар бросило! И сейчас же на ближних кристаллах-цветах набухли капли воды — словно сверкающие росинки.

Нет, так нельзя.

Надо спокойно. А то разогреюсь и всё погублю. Я просто, оказывается, примёрз к ледяной тумбе! Со скрежетом отдираю брезентовые штаны ото льда и снова втискиваюсь в тесную нору.

Подальше, подальше от нежных подземных цветов, от этих ледяных недотрог. Пусть себе растут и цветут неведомо для кого.

ЗАНГЕ-ДЗОР

Если бы я сразу расспросил, что значит Занге-Дзор, я бы, наверное, так не намучился. И, наверное, сразу бы понял, почему именно в этом ущелье до сих пор сохранились бородатые козлы-безоары. В соседних ущельях козлов давно уже перестреляли охотники. Но я не спросил. И не жалею, хоть и расплатился за это трудами и потом. Потому что нет ничего слаще тайны — хоть самой малюсенькой! — раскрытой самим.

Ущелье Занге-Дзор рассекает широкий склон сверху донизу. Начинается оно высоко, у горного селения, и кончается глубоко внизу, у горной реки. Ущелье глубокое, тесное, узкое— как туннель. Стены — отвесные скалы. По дну извивается ручеёк — серебристая змейка.

Солнце накалило серые скалы. Жара, духота. И тишина. Такая тишина, что пичужка вспорхнёт, а кажется — вихрь промчался. Камень сорвётся — целый обвал! Слышно даже, как серые ящерицы — агамы — с обрюзглыми мордами трутся о камни толстыми чешуйчатыми животами…

В ущелье много козлиных следов. Сердечки козлиных копыт и на сыром песке у ручья, и на запылённых узких карнизах, И на жёстких колючих кустах клочья линючей козлиной шерсти.

Сердечки копыт большие, шерсть на колючках седая — живут тут старые рогали. Сумели уцелеть как-то. А в соседних ущельях и молодых не осталось…

И видится мне: козлина-бородач мирно дремлет в холодке и тени каменного грота. Бородатая голова его с тонкими замшевыми губами сонно клонится, клонится, и кривые рожища, как зазубренные в боях сабли, скребут и шаркают о шершавую стену…