Сокровища града Китежа - Жюль Мэнн

— Нейтралитет, — это хорошо, союз с нами — это лучше!

— Да, конечно! — подтвердил учитель.

— Но ничего, господин профессор, мы еще покажем этим жидконогим парикмахерам, этим версальским грабителям — на что способен немец! Мы побеждены, но мы не сдались. В каждой немецкой груди вместе с сердцем живет и бьется жажда реванша.

Совершенно очевидно, немец опять начинал свирепеть. Дорогой учитель пытается усмирить это яростное животное.

— Господин Штирнер, вы совершенно напрасно волнуетесь. Я на досуге делал вычисления и могу вам с точностью сказать, что из-за отсутствия прироста населения в 2724 году скончается последний француз и Франция превратится в пустыню.

— О черрт! В 2724 году? Но мы не намерены ждать так долго и мы не хотим, чтобы Франция вырождалась. Уважаемый Herr мадридский профессор, — мы не допустим этого. Мы еще успеем удушить ее собственными руками!

Немец выглянул в коридор, затем нагнулся к нам и яростно прошептал:

— Моя пуговичная фабрика в двадцать четыре часа может перейти на изготовление снарядных головок! О, эти французы у нас еще попляшут. Рур! Эльзас! Дауэс! Юнг! О! Немец никогда, ничего не забывает. У него свежий мозг и он никогда не болел французской болезнью!

Немец был неутомим. Мы робко прижались в свои углы. Поезд мерно стучал колесами.

Мы должны были доказать, что ничуть не боимся этого громадного варвара, — и мы это доказали. Мы — задремали.

Я проснулся первым и разбудил учителя и господина Бартельса. Поезд подходил к польской границе. Немца уже не было в купе.

— Н-ну? — спросил я.

— Д-да! — в раздумьи ответил учитель.

— Ф-фу! — с облегчением вздохнул господин Бартельс.

8

Надо сознаться, что Ганс Штирнер обладал прескверным характером и, хотя мы уже давно с ним расстались, и даже благополучно проехали любезное его сердцу отечество, — эту самую Германию, — подавленное настроение не покидало нас.

Мелькавшие в окнах вагона мирные польские пейзажи не радовали, не умиляли. Даже прекомичная сценка, разыгравшаяся на одной из станций между молодцеватым, бравым жандармом и замызганным крестьянином, «хлопом», как говорят по-польски, — не рассмешила нас. А сценка была презабавная: жандарм, затянутый в плотный китель, обливаясь потом от жары и усилий, куда-то волок за шиворот «хлопа». Тот прекомично извивался в цепких жандармских руках и норовил вырваться. Выведенный из терпения жандарм ударил упорного «хлопа» и он нелепо и смешно растянулся у лакированных ботфорт. Жандарм пинал его ногами, но это упрямое животное только мычало, не желая вставать. В общем — это было в достаточной степени смешное зрелище, но и оно не развеселило нас. Правда, Бартельс улыбнулся, но сейчас же раздавил улыбку своей неизменной сигарой. Ах, да это и понятно. Как может улыбаться француз, если пуговичная фабрика Ганса Штирнера в двадцать четыре часа может перейти на изготовление головок снарядов!

Только дорогой учитель не преминул сказать:

— Польша — высококультурная страна, ибо, — я делал вычисления и с уверенностью говорю, — культурность нации определяется выучкой ее полиции!

Дальше мы ехали молча и не глядя друг на друга. Километры мелькали в томительной тишине. Что-то записывал в записную книжечку профессор, дымил сигарой господин Бартельс, а я с тоскою думал о мадемуазель Клэр. Когда-то я еще ее увижу?

В полдень в купе заглянул проводник и предупредил:

— Следующая остановка — граница!

Учитель сказал примиряющие слова:

— Господа, наши благородные чувства возмущения и угнетенности, вызванные этим грязным животным, этим современным варваром, — нам необходимо на время позабыть, подавить… Господа, — мы подъезжаем к России!

Профессор многозначительно поднял палец и все недосказанное стало нам понятно.

Мы сбросили с себя уныние и нарушили обет молчания. Я достал чемоданы и извлек на свет божий знаменитые «доха». Хотя нам было чертовски жарко, — мы все же еще раз примерили шубы и с благодарностью подумали о господине Петрове. Лютые морозы нам были не страшны, — мы вступали в Россию в меховом всеоружии! В резерве были еще «валенки».

Полустанок. Разъезд. Поезд въезжает под арку, разукрашенную красными транспарантами и флагами.

Мы в России.

Признаюсь, мне было не то чтобы страшно, а как-то не по себе. Все-таки, как будто вступаешь в совсем иной мир. Я глянул на спутников — их лица также не дышали отвагой и решимостью. Впрочем, быть может, происходило это от жары.

Жарко было нестерпимо и мы вынуждены были снять шубы.

Все-таки, это довольно странно. Вот мы уже в России. Вышли из вагона. По перрону ходят самые обыкновенные люди, с самыми заурядными лицами. Никто не дерется и даже не ругается, хотя, быть может, мы не понимаем.

Возглавляемые дорогим учителем, мы проследовали в комнату для досмотра багажа и документов.

Эти дьявольские шубы очень тяжело нести и они возбуждают всеобщее внимание. Все смотрят на нас странными, какими-то изумленными глазами. Мне это перестает нравиться. Уж в порядке ли мой туалет?

Нет, все как будто на своем месте. И у учителя тоже, и у господина Бартельса. Я предчувствую катастрофу, и у меня возникает ничем не объяснимое желание бросить куда-нибудь незаметно свою шубу. Но как ее бросишь незаметно, ежели это целая доха! А тут еще это несносное солнце. Жарища такая, что нечем дышать. Нечего сказать, — хороши хваленые русские морозы!

Так и есть, — предчувствия меня не обманули. Все было очень хорошо, пока дело не дошло до проклятых шуб. Паспорта в порядке. Визы на месте. Контрабанды не обнаружено. Словом, — с нас потребовали колоссальную пошлину за наши «доха».

— Но ведь это же нам необходимо! Морозы…

— Помилуйте, какие морозы летом!

И действительно: какие морозы летом? От зноя мы истекали потом. Это только у господина Петрова, проживающего ныне в Париже, — в июле в России воют метели и люди мерзнут, как птицы на лету!

О, любезнейший господин Петров, вы рождены под счастливой звездой — потому что вас нет здесь, потому что мы лишены возможности надеть на вас все три «доха» и все три пары «валенки», чтобы вы, бедняга, не замерзли в снежной России в июльскую метель!

О, любезнейший господин Петров! Теперь, конечно, мы знаем: несмотря на то, что вы французский подданный, — вы по-прежнему жулик! Разница только в том, что до семнадцатого года вы были русский жулик, а теперь французский. Уважаемый господин Бартельс говорит вполне резонно, что приобрела на этом деле Россия, а потеряла Франция.

Трижды прокляв господина Петрова, его «доха» и «валенки», мы отказались платить за них пошлину и оставили их посмеивающимся таможенным чиновникам.