Альгабал (сборник) - Штефан Георге

Менее всего симпатизирующий безумному императору Элий Лампридий, упоминая о «жестоких преследованиях памяти Макрина» и попытке подослать убийц Александру Северу, как и более сдержанные историки, в том числе безыскусный Геродиан, не находят в биографии последнего Антонина примеров намеренного, сознательного террора. Государственные деятели, в том числе и Корнелий Сулла, и даже Гай Юлий Калигула, до известных пор считались образцовыми и законопослушными гражданами, неукоснительно следующими пожеланиям и требованиям как патрициев, так и плебса. И только убедившись, что «партийные чистки» в сенате, притеснения преторианцев и эквитов, высокие налоги и суровые законы безрезультатны, верховные правители говорили самим себе: ну, теперь-то все позволено. Античный Рим не дождался «своего» Макиавелли, утверждавшего, что порочных правителей подданные любят едва ли не больше, чем справедливых и бескорыстных.

История императорского Рима после Марка Аврелия Антонина сущностно и функционально противопоставляет теорию и практику власти. Если первая, умозрительная, с самого начала императорской эпохи становилась элитарной, скрытой, эзотерической, то обыкновенная практика управления государством очень скоро оказывалась известной всем, – все узнавали о предпочтениях и методах нового императора, в особенности, об «узаконненых» грабеже и разврате.

В моральной добродетели Антонина Гелиогабала «упрекнуть» трудно. Обратные тому качества можно назвать наследственными: от отца он получил импульсивную раздражительность и безудержную жестокость, от матери – беззастенчивый гедонизм. Красочно описывающие быт Гелиогабала историки почти единогласно называют итог его правления катастрофическим, но и выделяют уникальную особенность «реформ» безумного императора. Гелиогабал Антонин довел до логического и эстетического завершения начинания Калигулы, как их описывает Гай Светоний Транквилл в сочинении «Жизнь двенадцати цезарей»{ Издание на рус. яз.: Светоний. Жизнь двенадцати цезарей / Пер. с лат. М.Л. Гаспарова. М.: Наука, 1993.}. Он объединил разнородные этнические культы и поставил всех граждан империи на службу собранным в Риме богам.

Против монотеизма Гелиогабала свидетельствуют писания Геродиана, утверждавшего, что последний Антонин заимствовал учения и обрядовые методы выборочно, а назначенного «новым верховным богом» сирийского Юпитера «сосватал» финикийской богине Тиннит (Танит). Получающему известность христианству император предпочел митраизм, именно такой, каким его представили христианские апологеты. Оргиазм, итифаллическую атрибуцию, ритуальную кастрацию и музыкальную составляющую культа Гелиогабал заимствовал у сирийской ипостаси Аттиса, почитание которого известно в большей степени по исследованиям культурологов XX века{ См., напр.: Фрезер Джеймс. Золотая ветвь: Исследование магии и религии / Пер. с англ. М.К. Рыклина. М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2001. С. 461–471.}, собравших разрозненные свидетельства античных писателей. От бывших финикийцев и эллинов Гелиогабал перенял и схожую мифологему воскрешающего бога, Адониса, которого орфики отождествляли с «первым Дионисом» Загреем.

Отчасти можно согласиться с Антоненом Арто, называющим Гелиогабала революционером{ Арто Антонен. Гелиогабал, или Коронованный анархист / Пер. с фр. и коммент. Н. Притузовой. М.: Митин Журнал; Тверь: KOLONNA Publications, 2006. С. 90–92.}. С тем уточнением, что термин «revolutio» здесь приобретает исключительно астрологическое, алхимическое значение. Это возвращение, возврат, косвенно относящийся к радикальным социально-политическим изменениям и совсем не связанный с социальным бунтом, к которому нередко сводят и мифическую историю, и биографию Гелиогабала, венценосного анархиста (по выражению Арто, «не безумца, но повстанца»). И, как ни странно, Антонин Гелиогабал, далекий от «императорского ремесла», действительно заботился о римском государстве: он стремился придать ему сакральный статус, подорванный юридическими ригористами-республиканцами и большинством предшественников, облеченных верховной властью. Едва ли он действовал отталкиваясь от рефлексии исторического начала, исходя из ответственности. Скорее все эти меры были элементами его благословляющего танца.

Мы не располагаем достоверными сведениями об образовании императора, однако предполагаем, что ему была известна литература от некоторых трактатов Марка Туллия Цицерона до избранных глав «Моралий» Плутарха, где писатели замечают, что римская государственность, и в самом Вечном городе, и в его эллинизированных сателлитах, порождает сплошь бескомпромиссных завоевателей, изворотливых юристов, деловитых торговцев да переписчиков, занятых исключительно составлением инвентарных перечней. Скептически настроенный Цицерон не усматривает особой связи религии и эстетики, иными словами, священного и мирского. Сам избранный авгуром{ Авгуры (Аugures) – жреческая коллегия, исполнявшая официальные государственные гадания (главным образом ауспиции) для предсказания исхода тех или иных инициатив власти, прежде всего сената. Понятие augurium обозначало первоначально сам мантический акт (ритуал гадания). В так называемых Libri Augurales были изложены гадательные техники, а также протоколировалась вся деятельность авгуров (ius augurium).}, Цицерон получил исчерпывающее представление о том, каким стало римское жречество, – жрецы превратились в чиновников, занятых политикой больше, чем священнодействиями. Плутарх повествует приблизительно о том же и, нисколько не иронизируя, описывает, как вместе с прагматиками-латинянами на эллинистический Восток пришел – «дух унификации», апогеем которого стала смерть бога Пана{ Плутарх описывает, как однажды, в царствование императора Тиберия, из Пелопоннеса к некому италийскому порту шел корабль с грузом и людьми. Когда он проходил мимо острова Паксос, с берега кто-то окликнул египтянина Фармуза (Таммуза), кормчего корабля. Тот отозвался, и неизвестный голос велел ему, чтобы он, когда корабль будет проходить остров Палодес, возвестил там, что «умер великий Пан». Кормчий так и сделал, и со стороны Палодеса до него тут же донеслись плач и стенания. (Плутарх. Об упадке оракулов, гл. 17 // Фрагменты ранних греческих философов / Пер. А.В. Лебедева. Ч. 1. М., 1989. С. 150.)} – в античных пантеонах не было бога, «столь же страстно и непримиримо враждебного человеческому порядку»{ Головин Е.В. Мифомания. СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2010. С. 16.}.

Антонин Гелиогабал был последним римским императором, который серьезно относился к стихосложению (к сожалению, результаты его экзерсисов не сохранились до наших дней), равно как и к музицированию и хореографии. Его интерес к искусствам как таковым не ограничивался «покровительством», которым прославился Гай Цильний Меценат; Гелиогабал стремительно превращал свою жизнь в акт искусства – иначе говоря, в трагический спектакль. Полученные от богов (через предсказателей, причастных не одной только сирийской религии) сведения подтолкнули Гелиогабала к разрушительным и, не в последнюю очередь, саморазрушительным актам и жестам. То были жесты отчаяния, сопровождающие беспрестанный ритуал самопожертвования, с надеждой на возрождение после ослепительно прекрасной смерти, – как и предписывает западно-семитская эсхатология.

В оргиастическом исступлении Гелиогабала проявились его сотериологические амбиции. Изображая сиро-египетскую ипостась Адониса, воскрешающего бога, Гелиогабал возрождал в первичных формах и с первичным смыслом обряды эвокации (вызывания богов), утратившие к началу III столетия как свое сакральное значение, так и пресловутую целесообразность для самих римлян. Впрочем, империя не смогла преодолеть видимый только Великому Понтифику (Pontifex Maximus – букв. «Великий Мостостроитель») жертвенный кризис{ Феномену жертвенного кризиса посвящены исследования антрополога, философа и культуролога Рене Жирара. Издание на рус. яз.: Жирар Рене. Козел отпущения / Пер. с фр. Г.М. Дашевского. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2010.}, истинное начало несчастья для всех сословий. Гелиогабал, как пишут историки, жалобными криками, ритуальными танцами и воем изображал богиню Саламбо{ Саламбо – возлюбленная Адониса (Таммуза), отождествляемая эллинами с Афродитой. Культ этой финикийско-пунической богини напоминает культ Кибелы. Возможно, Саламбо идентична богине Тиннит (одно из верховных божеств карфагенского пантеона). Почитаемая в паре с Баал-Хаммоном, она – богиня лунного (ночного) неба, плодородия, подательница животворной росы, покровительница деторождения и богиня-охотница. Удовлетворительной этимологии имени Саламбо до сих пор не существует. Дион Кассий (Historia Romana, LXXIX, 11) сообщает, что детские жертвоприношения, традиционные для этого карфагенского культа, при Гелиогабале были возобновлены.}, тем самым подавая себе знамение гибели. В определенный момент, вероятно, и ему, увлеченному до беспамятства священнодействием жеста, стало понятно: все было напрасным, все останется неоцененным, незамеченным, будет проклято наряду с именами врагов Отечества.