Тайна, не скрытая никем (сборник) - Элис Манро

Дом, в котором жили Беки, стоял на земле Портера, но не Портер перекупил у них землю. Он приобрел землю и дом Альберта и Дорри у человека, который купил все это у них. Так что, строго говоря, Альберт и Дорри арендовали бывший свой дом у Портера. Но никаких денег Портер с них не брал. Пока Альберт был жив, он приходил поработать денек, когда предстояла важная работа – например, если заливали цементный пол в сарае или укладывали сено на сеновал. Дорри тоже приходила по такому случаю и еще когда Миллисент рожала или устраивала в доме генеральную уборку. Дорри была удивительно сильная, она таскала мебель и могла делать мужскую работу, например приколачивать ставни на окна на случай бури. Приступая к трудному делу – если, допустим, предстояло содрать старые обои в целой комнате, – она расправляла плечи и вздыхала. Это был долгий, счастливый вздох. Она излучала решимость: большая, крепкая, с тяжелыми ногами, каштановыми волосами, широким застенчивым лицом и темными веснушками, похожими на бархатные точки. Один местный житель назвал в ее честь лошадь.

Несмотря на то что Дорри получала такое удовольствие от уборки, у себя дома она убиралась не часто. Дом, где жили они с Альбертом – и где она после смерти Альберта жила одна, – был большой и красивый, но почти без мебели. Мебель иногда возникала в рассказах Дорри – дубовый буфет, мамин гардероб, кровать с точеными столбиками, – но к этим упоминаниям неизменно прибавлялась фраза «пошли с молотка». «Молоток» казался чем-то вроде природной катастрофы, бурей и ураганом, роптать на которые бессмысленно. Ковров тоже не осталось. И картин. Только календарь из бакалейной лавки Нанна, где работал Альберт. В отсутствие обычных вещей – и в присутствии других, таких как капканы и ружья Дорри и доски, на которых она растягивала кроличьи и нутриевые шкурки, – комнаты лишились своего назначения. Теперь сама мысль о том, что в них можно убираться, казалась странной. Как-то летом Миллисент увидела на верхней лестничной площадке собачью кучку. Кучку оставили явно не сегодня, но она была относительно свежей и резала глаз. На протяжении лета кучка меняла цвет, превращаясь из коричневой в серую. Она каменела, приобретала некое достоинство, стабильность – и, как ни странно, все меньше казалась Миллисент чем-то неуместным, будто обретала право находиться тут.

Кучку оставила собака Далила. Черная, помесь лабрадора. Она гонялась за машинами и под колесами машины в конце концов и погибла. Возможно, после смерти Альберта обе – Дорри и собака – чуточку съехали с катушек. Но это не бросалось в глаза. Сначала дело было в том, что некого стало ждать с работы, а потому отпала нужда готовить ужин к определенному часу. Не стало мужской одежды, которую надо было бы регулярно стирать, и регулярная стирка тоже прекратилась. Не стало собеседника, и потому Дорри стала больше разговаривать с Миллисент или с ней и Портером сразу. Она говорила про Альберта и про его работу – он развозил товары из бакалеи Нанна, сначала в фургоне, потом на грузовике. Он был не какой-нибудь тупица, он учился в колледже в свое время, но вернулся домой с Великой войны не совсем здоровым и решил, что ему нужна работа на воздухе, так что устроился развозчиком к Нанну и проработал там до самой смерти. Альберт был чрезвычайно общительным человеком и не ограничивался доставкой продуктов. Он подвозил людей в город. Он привозил пациентов из больницы. У него на маршруте была одна сумасшедшая тетка – однажды он привез ей продукты и как раз выгружал их, и тут его словно что-то подтолкнуло обернуться. И за спиной оказалась та тетка с топором. Она уже начала замах, и, когда Альберт увернулся, она не успела остановить топор, и он врезался в ящик с продуктами и разрубил пополам пачку масла. Альберт после этого продолжал возить тетке продукты – у него не хватило духу сдать ее властям, потому что ее посадили бы в сумасшедший дом. Она больше не кидалась на него с топором, но все время угощала его кексами, которые были посыпаны какими-то страшными на вид семечками. Альберт брал их, доезжал до поворота и выкидывал в траву. Другие женщины – не одна, а несколько – показывались ему нагишом. Одна поднялась из ванны, наполненной водой, – эта ванна стояла у нее посреди кухни, – и Альберт поклонился ей и сложил продукты к ее ногам. «Правда, удивительные люди бывают на свете?» – спросила Дорри. А потом рассказала про холостяка, у которого дом кишел крысами, так что ему приходилось держать продукты в мешке, подвешенном к балке потолка на кухне. Но крысы пробегали по балке, прыгали на мешок и раздирали его когтями, так что хозяину дома в конце концов пришлось класть продукты с собой в постель.

– Альберт всегда говорил, что люди, живущие в одиночку, достойны жалости.

Дорри словно не понимала, что теперь и она одна из таких людей. У Альберта отказало сердце – он успел только съехать на обочину и заглушить мотор. Он умер в прекрасном живописном месте, где в низине росли черные дубы и ручеек с прозрачной вкусной водой бежал вдоль дороги.

Дорри рассказывала и эпизоды из истории семьи Беков, которые слышала от Альберта. Как они – два брата – приплыли по реке на плоту и основали лесопилку у Большой Излучины, где были только дикие леса. Теперь там тоже только леса, да еще развалины лесопилки и плотины. Ферма у братьев была скорее для развлечения. Они построили большой дом и привезли мебель из Эдинбурга. Изголовья кроватей, кресла, резные сундуки – все, что потом «пошло с молотка». Дорри рассказывала, что это все привезли на корабле вокруг мыса Горн, потом через озеро Гурон и вверх по реке.

– Ох, Дорри, этого не может быть, – сказала Миллисент и принесла завалявшийся у нее школьный учебник географии, чтобы разъяснить Дорри ее ошибку.

– Ну тогда, наверно, по каналу, – сказала Дорри. – Я помню, там был какой-то канал. Панамский?

Миллисент сказала, что, наверно, это все же был канал Эри.

– Ну да, – сказала Дорри. – Вокруг мыса Горн и прямо в канал Эри.

– Дорри – настоящая леди, кто бы там что ни говорил, – заявила Миллисент Портеру, который с ней и не спорил. Он уже привык к ее непререкаемым суждениям о людях.

– Она во сто раз больше настоящая леди, чем Мюриель Сноу, – сказала Миллисент. (Мюриель Сноу была, пожалуй, ее лучшая подруга.) – Это я тебе говорю, а я всем сердцем люблю Мюриель Сноу.

Это Портер тоже уже слышал.

– Я всем сердцем люблю Мюриель Сноу и буду стоять за нее, что бы там ни было, – говаривала Миллисент. – Я люблю Мюриель Сноу, но это не значит, что я одобряю все, что она делает.

Курение. И словечки вроде «черт», «мать его за ногу», «описаться». «Я чуть не описалась от смеха».

Будь воля Миллисент, она не Мюриель Сноу назначила бы лучшей подругой. В ранние годы своего брака она замахивалась на большее. Жена адвоката Несбитта. Жена доктора Финнегана. Миссис Дауд. Они взваливали на нее львиную долю работы в женском кружке при церкви, но никогда не приглашали к себе на чай. Она не бывала у них дома, разве что там устраивалось собрание. Портер был фермером. Не важно, сколькими фермами он владел, – фермер, и все тут. Миллисент могла бы и сразу догадаться.

Она познакомилась с Мюриель, когда решила, что ее дочь Бетти Джин будет учиться играть на пианино. Мюриель была учительницей музыки. Она преподавала в школах и давала частные уроки. Поскольку времена были тяжелые, она брала всего по двадцать центов за урок. Она также играла на органе в церкви и руководила хором в нескольких местах, но кое-где – забесплатно. Мюриель и Миллисент сразу так поладили, что скоро Мюриель стала проводить у Миллисент едва ли не больше времени, чем Дорри, хотя ее визиты были совершенно иного рода.

Мюриель, разменявшая четвертый десяток, еще ни разу не бывала замужем. О замужестве она говорила открыто – шутливо и жалобно, особенно в присутствии Портера. «Ты что, Портер, не знаешь никаких мужчин? – спрашивала она. – Не можешь подыскать мне хоть одного подходящего?» Портер на это отвечал, что, может, и подыскал бы, но они ей вряд ли подойдут. Летом Мюриель уезжала к сестре в Монреаль, а однажды поехала в гости в Филадельфию к каким-то кузинам, которых никогда не видела – только переписывалась с ними. Вернувшись, она первым делом рапортовала, как там обстоит дело с мужчинами.

«Жуть! Они все женятся молодыми и все – католики, а жены у них никогда не умирают – слишком заняты, непрестанно рожают».

«Да, они мне кого-то подыскали, но я сразу поняла, что от него толку не будет. Он из этих, с мамочками».

«Я с одним познакомилась, но у него был роковой недостаток. Он не стриг ногти на ногах. У него на ногах были огромные желтые ногти. Ну? Вы не хотите спросить, как я об этом узнала?»

Мюриель всегда одевалась в оттенки синего. Она говорила, что женщина должна выбрать цвет, который ей по-настоящему идет, и носить его все время. Как духи. Это все равно что личная подпись. Все думают, что синий идет только блондинкам, но это неправда. Блондинки в нем часто выглядят белесыми, еще более бесцветными, чем обычно. Синий больше всего подходит к коже теплого оттенка – вот как у Мюриель. К коже, которая легко загорает и долго сохраняет загар. И к каштановым волосам и карим глазам, как раз таким, как у нее. Она никогда не экономила на одежде – если женщина так делает, это большая ошибка. Ногти у нее всегда были накрашены – каким-нибудь сочным, броским цветом: абрикосовым, кроваво-рубиновым или даже золотым. Мюриель была маленькая и кругленькая и делала гимнастику, чтобы не расползтись в талии. Спереди на шее у нее была темная родинка, словно кулон на невидимой цепочке, и другая, как слеза, в углу глаза.