Человек с яйцом - Лев Данилкин

В соседнем подъезде жила грузинская девочка Этери, в которую он был влюблен в детстве и любил наблюдать, как она кидала мяч в стенку и прыгала через него, когда он отскакивал; много лет спустя он встретил ее и был страшно разочарован: она оказалась толстой некрасивой восточной бабой, метаморфоза, вызывающая у него глубокое удивление, потому что сам он, даже и в возрасте под семьдесят, так и не научился выглядеть стариком. В соседнем доме жил мальчик Оскар, научивший его странной детской наркомании: он его хватал сзади, как-то по-особенному стискивал за грудки, тот делал десять глубоких вдохов-выдохов, и тут этот Оскар крепко сжимал его, так, что он от этого падал в обморок: «такое опиумное забытье, морок сладкий». По-видимому, ему, как и многим детям, нравились ощущения, связанные с дезориентацией, своего рода искусственный рай, параллельная реальность, во всяком случае.

Вся эта компания собиралась во дворе у фонтана в форме пятиконечной звезды, шныряла вокруг трансформаторной будки, лазала по гаражам — вот они, по-прежнему громоздятся у дома; там молодые люди обнаружили однажды воровскую закладку с похищенными у кого-то документами и орденами, что-то было подкинуто в милицию, что-то ушло старьевщикам. Они и сами устраивали тайники; в частности, Александр Андреевич похоронил рядом с домом канарейку, о чем косвенно свидетельствует не только герой «Дворца» (который «в черной сырой земле рыл глубокую ямку, выкладывая ее глиняными черепками, фарфоровыми осколками. Цветочки лазоревые и золотые каемки, и на мягкий лист лопуха, среди стекла и фарфора, клал мертвую желтую птицу»), но и Куприянов-Касьянов из «Теплохода „Иосиф Бродский“» (который рассказывает на одной из оргий, как погреб таким образом попугайчика Сити, чтобы затем, в честь него, Лужков назвал район Москвы, где это произошло).

По ходу нашего моциона по Тихвинскому я осведомился, каким был его образ жизни в подростковом возрасте. Был ли он компанейским ребенком или валялся с книгой? «Нет, подростковый возраст я вспоминаю как драматический: возрастание, мужание, появление всяких мужских рефлексов… Вон в той подворотне я подрался однажды насмерть»: во дворе орудовал некий шнырь, старше Александра Андреевича года на два, всячески шпынявший будущего баталиста. Однажды тот, не в силах более сносить обиду, подстерег его и намял бока по полной программе, «впервые поняв, что воля сильнее силы». Это была первая его драка, но не последняя. Про военных говорить не приходится, но даже его «гражданские» персонажи, списанные с него самого, никогда не отказываются от рукопашной: Фотиев, Коробейников, Завьялов, Белосельцев. Чаще всего это драка за женщину, но не обязательно, можно было почесать кулаки и из-за философии.

Они купались в Москве-реке, по пять раз бегали в кино на «Пятнадцатилетнего капитана», жевали вар, черный, как антрацит (его варили в асфальтовых котлах на улицах), и пугали родителей черными зубами. Они кидались в окна осколками стекла, потому что это было оружие-невидимка: одно стекло смешивалось с другим, и никаких улик найти было невозможно. Однако однажды его все-таки «взяли мильтоны» — за то, что ему хватило ума швырнуть в чье-то окно бутылку из-под сидра.

В соседнем доме жила учительница английского языка, у которой он взял несколько уроков. (Нельзя сказать, что английский язык — сильное место Проханова, я присутствовал однажды при его беседе с немецким писателем Кристианом Крахтом: он все понимает, но предпочитает отмалчиваться или ограничиваться «да» и «нет»: «Можно я поеду в багажнике вашей „Волги“?» — «Yes, Christian», — но объясниться он может довольно уверенно.) По словам Проханова, она «знала людей Серебряного века», Андрея Белого, ходила на Блоковские чтения и запомнилась тем, что именно от нее он узнал, что Белый — не Белый, а Бугаев. Эта дама снабжала его литературой, в том числе однажды принесла ему почитать шпенглеровский «Закат Европы». Ознакомившись с этой декадентской библией, он, разумеется, вернул ее, но через пару месяцев дама обвинила его в том, что он украл книгу. Проханов был страшно оскорблен. Через какое-то время запропастившийся Шпенглер обнаружился, и она сообщила ему об игом, «но это была такая обида, которую невозможно было простить».

Центром той детской, «амаркордной», вселенной Проханова был дом в Тихвинском переулке. Двор был микрокосмом, но существовал и макрокосм, его границами были Новослободская улица, Бутырская тюрьма, Палиха, а на северо-восток Марьина Роща, дальше они не уходили: «там почему-то были другие стаи, совершенно другая экология». И если на Марьину Рощу существовал какой-то запрет, то, наоборот, «некая странная динамика улиц» выносила их на Тихвинскую улицу, к площади Борьбы, к Божедомке, к чахоточным клиникам. Потом от этих ампирных клиник, с памятником Достоевскому, они стали доходить уже и до театра Советской армии, «этой огромной морской звезде, выброшенной на московский берег», скверика с памятником Толбухину и даже дальше, до Самотеки. Там, впрочем, опять начиналась чужая территория, «другие существа, которые вытесняли мою линию».

Это вообще важный для Проханова район, к которому он все время будет возвращаться. Несколько поколений прохановских протагонистов будут фланировать по этим улицам и скверам, и где-то здесь Коробейников (так зовут в «Надписи» Мастера) снимет дом для свиданий с Еленой, прохановской Маргаритой.

Слушая его рассказы, я вдруг понимаю, что не вполне свободно представляю его ребенком. Фотографии почему-то не выглядят убедительными.

— Мне кажется, вы родились сразу… бородатым?

— Нет, я был мучительно взрастающим ребенком, боящимся. Я страшно боялся…

В этом подростковом эдеме был свой глаз ужаса, «дверь в преисподнюю», на описание которого в среднестатистическом прохановском романе обычно отведена минимум двухстраничная квота: лестница в подъезде, ведущая вниз, в подвал, где раньше находилось оборудованное бомбоубежище. Ужас, сочившийся из-за этой двери, был настолько чудовищен, что в течение всей жизни Проханов заставляет своих героев признаваться в этом «реликтовом страхе». «Каждый раз он (на этот раз Калмыков, герой романа „Дворец“) испытывал ужас, открывая парадную дверь. У спуска в подвал… копился сырой зеленоватый мрак, присутствовало множество глаз, странных тел, косматых голов, изогнутых клювов и когтей. Мрак был населен чудищами, злыми уродами, отвратительными карликами, которые вылезали навстречу, когда он входил в подъезд». Именно за избавление от чудищ тьмы в этом подъезде политолог Стрижайло отдаст злым духам свою бабушку и впустит в себя «змея с костяной башкой».