Человек с яйцом - Лев Данилкин

Протагонистов в прохановских романах обычно воспитывает дед. В детстве Александр Андреевич видел двоих дедов, столько осталось в России, все прочие разъехались или погибли. Эти двое — оба колоритные персонажи, которым было что ему рассказать, — и формировали его, безотцовщину, как интеллектуальный продукт.

Больше прочих повлиял на него Михаил Титович. Он был германофилом, учившимся в Гейдельберге и Халле. Разночинец по происхождению, он никогда не бедствовал — нефть, недвижимость и промышленные инвестиции составляли основу его состояния. Перед революцией он принимал в своем тифлисском доме Гучкова и позже рассказывал внуку: «Если бы знать, что эта сволочь привез отречение Государю императору, я бы его своей рукой застрелил из пистолета, тут же, в моем кабинете!».

Проблемы возникли сразу после революции, когда он попытался продать свою долю на Бакинских нефтяных приисках. Каким-то образом об этом узнало ЧК и принялось преследовать его. Он не смог эмигрировать в любимую Германию, скитался и чудом оказался в Москве, где на Садовой-Каретной у него была квартирка. Там он и прожил до середины 60-х годов, в течение полувека находясь в розыске, боясь выходить из дома, опасаясь соседей, всего и вся и пребывая в своего рода тюрьме; не худшая, впрочем, по тем временам участь. Беда в том, что в какой-то момент вместо него несколько раз арестовывали его брата, Петра Титовича, от которого требовали, чтобы тот сдал Михаила. На Лубянке его пытали, лили на голову ведрами фекалии, но он ни разу не признался. Так его брали несколько раз, кончилось тем, что в 1937 году, когда его в очередной раз отпускали, при чтении приказа об освобождении он умер от разрыва сердца, не вынеся нервного напряжения. От него мало что осталось, некоторое время в семье хранилась его инкрустированная перламутровыми пуговицами «тифлисская скамеечка», которую он смастерил, вернувшись в очередной раз из лагеря, но и она была сожжена в печке в Ленинградскую блокаду.

В семье поговаривали, будто дед Михаил виноват в том, что из-за него погиб невинный человек. Судя по всему, это и было предметом родовой склоки. У самого Михаила на этот счет сложилась «карамазовская» теория, согласно которой он, Николай и Петр были репликами Ивана, Дмитрия и Алеши.

Все эти свои теории он пересказывал и своему двоюродному внуку Александру Андреевичу, который бывал у него на Садовой-Каретной. Он и дал ему «нелегальную» книгу у А. Закржевского «Карамазовщина», изданную еще в 1912 году; там говорилось о параллелях между Ницше и Достоевским. «И я читал ее — она вся была исчеркана — дед искал аналогии, сходства». Позже «карамазовщина», особое свойство персонажной системы романа, несколько раз будет возникать в его собственных текстах, особенно в «Месте действия».

Еще дед — «интеллектуал, эпикуреец, патриций, играл на скрипке» — преподавал ему философию, античную и немецкую, рассуждал о германской метафизике, объяснил диалектику, цитировал Гегеля, заставлял штудировать Фихте и давал почитать Виндельбанда, при этом том заворачивал в «Правду». В 1941-м Михаил Титович с восторгом ждал прихода немцев, высматривал в небе самолеты и цеппелины и чуть ли не собирался стать бургомистром Москвы, за это его тоже упрекали в семье.

В общем, это с его стороны шло антисоветское (но не антирусское и не антиимперское). При этом, по словам Александра Андреевича, все в этой семье «были такие патриоты страшные. Их драма была драмой русских патриотов, которые в Советах видели империалистов. Они прощали Советам огромные издержки, потому что Советы восстановили империю — хотя бы красную, не белую».

Вторым живым дедом был дед Николай, по основной профессии химик, но увлекшийся живописью и принятый в кругу «мирискусников». К нему молодой Александр Андреевич ездили на Страстной бульвар, где у того была огромная комната, стены которой были увешены подаренными картинами Судейкина, Валишевского, Коровина, Лансере. Книжные полки ломились от переплетенных подшивок «Аполлона», «Весов», «Золотого руна». «Он тоже очень сильно на меня влиял. Мужчина, которого я слушал… брал меня с собой в странные путешествия». Он много рассказывал. Например, о том, как во время последней русско-турецкой войны (1877–1878) пошел добровольцем на фронт и стал командиром батареи горных орудий. Отличился под Карсом, когда его отряд попал в засаду и был атакован турецкой пехотой. Прадед не растерялся, приказал развьючить лошадей, которые тащили порознь стволы и лафеты. Их тут же на склоне собрали, и батарея открыла огонь прямой наводкой по наступающей турецкой цепи. Прадеда наградили «золотым оружием». Вручал награду приехавший в Тифлис великий князь, с ним маленький цесаревич. Получая «Золотого Георгия», дед так разволновался, что, в нарушение всяческого этикета, приблизился к цесаревичу и поцеловал его. Был прощен за искренность и сердечность поступка.

Когда случилась революция и в Тифлис из Петербурга и Москвы бежали именитые писатели, художники, музыканты, он принимал их у себя в доме, где образовался своеобразный салон. Затем он ушел воевать в Белую армию и окончил войну под Перекопом, чудом избежав плена и жестокой казни. Позже он прошел лагеря в Каргополе, уцелел и старился в Москве, уделяя своему двоюродному внуку много внимания, дожив до 60-х годов. В прохановском деревенском доме, в Торговцеве, я видел его «подмалевок»: незаконченная картина называется «Сирень», трудно судить о том, что там нарисовано, но она, пожалуй, навевает меланхолию и, да, в самом деле, сиреневая.

«Его детство прошло среди чудесных родных стариков, от которых остались книги, прокуренные трубки, монограммы на серебряных ложках…» — сказано про похожего на Проханова героя романа «Дворец». «Какое количество людей было вокруг меня — кормило, воспитывало, лелеяло! Целая рать прекрасных мужчин и женщин выстроилась, чтобы уберечь меня в этой жизни. У меня всегда было ощущение, что я был как бы птенец в окружении множества птиц, которые не имели возможности вывести собственное потомство…».

Любопытно, что все идеологические вирусы, то есть отклонения от господствующей доктрины, Проханов подцепил вовсе не в 60-е годы, в подполье; они обосновались гораздо глубже, в семье, на молекулярном уровне. Нельзя исключать, что всю свою жизнь он так интересовался различными «штаммами» не только потому, что надеялся синтезировать из них учение, способное преодолеть нынешнее состояние материи, но и потому, что хотел уловить некий промысел в истории собственного рода. Под официальной коммунистической идеологией жило все: баптисты, западники, славянофилы; какие-то из обитавших в этой удивительной среде существ ждали немцев, другие — второго пришествия, третьи — наступления советского рая. Как бы то ни было, мы видим: прохановские предки достаточно инвестировали в историю страны, чтобы у Александра Андреевича была возможность чувствовать себя полноценным гражданином и иметь право говорить от лица этноса. Эту возможность он и использует на все сто процентов.