Моль - Виктор Свен

— Так что к тебе, Семен Семенович, в твои руки попадет этот богословский профессор. Тебе и придется ставить точку.

Суходолов молча поднялся со стула. Когда за ним закрылась дверь, Решков вышел на балкон и с высоты третьего этажа наблюдал за медленно шагавшим по тротуару человеком с широкими крестьянскими плечами. Потом, когда на перекрестке Суходолов остановился, словно не зная куда идти, Решков вернулся в свою комнату и упал на широкий диван.

Он уже не один раз бросался на этот диван, и всегда ему казалось, что лежа на нем с закрытыми глазами, он ни о чем не думает. Совсем ни о чем. Ощущая пустоту в себе и вокруг себя — он как бы вырывался из реальной действительности, чтобы почувствовать свежий воздух какого-то иного мира, а самого себя увидеть чуть-чуть лучше, чем он был на самом деле. Автор знает, что эти жалкие попытки жить самообманом ни к чему не приводили, и потому дальше изложит —

Смятение Решкова перед загадками наследственности

Решков не любил комнат, в которых он жил. Его отпугивали мягкая мебель, ковры и эти старинные часы в дубовой оправе, украшенной сложной инкрустацией — смесью перламутра, карельской березы и серебра. Часы — от дола до потолка — напоминали саркофаг, внутри которого раскачивался маятник, отсчитывая шаги времени.

Стоило лишь Решкову подумать об этом — он поёживался от сознания, что всё — и комната, и мебель, и дивная вязь инкрустации — это чужое, не ему принадлежащее, случайно и незаконно присвоенное. Да и сам он…

Действительно: что такое он сам, Леонид Николаевич Решков? Пробуя разобраться в этом, он не мог не придти к убеждению, что вступи он в революцию обыкновенным Лёнькой, он был бы вполне счастливым человеком. Жизнь его была бы простой и, по-своему, нормальной. Но он превратился в Леонида Николаевича Решкова. Потому что… Да, перед этим была семья полковника, гимназия и студенческие аудитории университета Святого Владимира.

Всё это приобщило его к несвойственной ему культуре. Культура могла стать благом. И не стала. Что же сохранилось? Привычка думать. А еще что? Страшная способность хранить в памяти чуть ли не каждый свой шаг и любое свое движение.

Обо всем этом он не мог не задумываться. И, задумываясь, поднимал плечи, спрашивая самого себя, почему именно он стал таким?

Действительно, до него, ведь, было много самых обычных детей, которые становились Ломоносовыми.

Эта мысль о Ломоносове была настолько больной, что Решков приказал поставить у себя два громадных книжных шкафа. Полки шкафов скоро заполнились книгами и массивными томами энциклопедий.

— Культура! — однажды сказал Председатель, заглянув к своему помощнику. — Книжное царство! Одобряю! Действительно одобряю, — продолжал Председатель, — а то, ведь, наши соратники — это же… ну… им бы только пить да закусывать, да еще, — тут Председатель гнусно подмигнул, — понимаешь?

Решков ничего не ответил.

Председатель подошел к шкафу, открыл стеклянные створки и залюбовался корешками книг.

— Да у тебя и впрямь библиотека! Смотри… да вот точно за такой же том Плутарха в прошлую субботу к стенке поставили академика… академика… Вот чёрт! Фамилию его сволочную забыл! А он, этот академик, и не понимал, за что его в подвал волокут. Замечательный какой-то академик. Автор, понимаешь, исторических трудов. Смешной…

— Почему смешной? — спросил Решков.

— Да так. Я им заинтересовался. Его доставили ко мне. Понимаешь — ко мне! К председателю … А он, понимаешь… сидит передо мною этаким поджарым интеллигентом. Я ему всё объяснил. А он и не думает о том, что его шлёпнут, и защищает Плутарха. Мне смеяться хочется, а он, академик, горячится, в бутылку лезет, знаете, говорит, Плутарх жил еще до Рождества Христова, то есть две тысячи лет назад, много написал, а своими «Сорока шестью сравнительными жизнеописаниями знаменитых людей» стал вровень с Гомером. Академику, вишь, хотелось убедить меня, что Плутарх своими «Сравнительными жизнеописаниями» показал человечеству многое, в том числе и появление на древнегреческой и древнеримской земле деспотов, тиранов и рабовладельцев. Академик даже палец поучающе поднял: Плутарх, дескать, призывал людей к познанию личности и как бы советовал людям не особенно доверять государству, построенному по замыслу демагогов и диктаторов, к своим целям идущим дорогой террора и слепой жестокости. А Плутарх-то ваш, сказал я академику, это же контрреволюция, а у нас диктатура пролетариата, и вы, значит… А он суетится, толкует, что «Сорок шесть сравнительных жизнеописаний знаменитых людей» — это же перевод с древнегреческого, это книга, в Российской империи впервые вышедшая в 1862 году, при императоре Александре Втором. Это удивительная книга, кипятился академик, это шедевр эллинской культуры. А я его спрашиваю, что ж, вы с этим шедевром кой-кого знакомили, давали почитывать? Академик с радостью подтвердил, что и в теперешней революционной России есть люди, которые вдохновенно обращаются к Плутарху, чтобы поучиться жизни на уроках совсем-совсем далекого прошлого. Значит, спросил я академика, вы использовали эту книгу для борьбы с диктатурой пролетариата и властью партии большевиков? Он и тут ничего не сообразил, и пошел говорить, что «Сравнительные жизнеописания» нужны не только людям, определяющим свое место в государстве, но, к сожалению, и тем, кто захватывает власть в государстве и государство превращает в колонию рабов. К сожалению, болтал академик, по страницам Плутарха деспоты учились управлять и сотнями тысяч свободных римлян и десятками миллионов рабов, причисленных к Римской империи. К сожалению, добавлял академик, идущих по следам этих деспотов было не так уж мало. Вот, к примеру, Бабеф. Есть совершенно точные записи современников Бабефа, подтверждающие, что «Сорок шесть сравнительных жизнеописаний замечательных людей» для него, да и вообще для якобинцев, были увлекательнейшим чтением, якобы помогающим победе революции. Да и Ленин, по словам его ближайших соратников и друзей, вдохновлялся Плутархом и советовал им в «Сравнительных жизнеописаниях» находить полезное для укрепления большевизма.

— Чем закончилась дискуссия с академиком? — спросил Решков.

— Подвалом, — рассмеялся Председатель. — Пошел бы туда и Плутарх, если бы не умер две тысячи лет назад. А ты читал эти «Сравнительные жизнеописания»? Да? Надо будет у тебя эту книжицу взять. И прочитать. Хотя времени у меня маловато, диктатуру пролетариата надо укреплять, так что на «замечательных людей» и досуга нет. Даже фамилию этого академика, видишь, забыл. А, ведь, всему миру известен! Ну, ладно, заболтался я с тобой! Будь здоров.

Председатель ушел… Решков остался в пустоте своих комнат и взглянул на качающийся диск маятника в саркофаге часов. Потом поднял глаза к циферблату. Одиннадцать. Впереди бесконечно длинная ночь. Ее, конечно, можно укоротить, но для этого надо принять хорошую дозу снотворного. Это уже стало привычкой, тяжелой и, подчас, заставляющей думать, что восемь внешне безобидных, скучно желтых горошин достаточны для того, чтобы больше не просыпаться.

Об этом подумал Решков и сейчас, косо посмотрев в сторону письменного стола, в одном из ящиков которого лежали и кольт и слегка желтоватые таблетки. К столу он не подошел. Он открыл балконную дверь, вынес стул, уселся на него и с высоты третьего этажа принялся следить за пустой улицей.

Вдруг и совершенно неожиданно он обнаружил, что следит не за улицей, а за самим собой. Видимо, под влиянием недавнего разговора о «сравнительном жизнеописании замечательных людей», он принялся восстанавливать все последние книги, прочитанные им. Это были не романы и не повести, это были описания «знаменитых»: ученых, проповедников, государственных деятелей, изобретателей, писателей. Думая о них, невольно установил, что большинство этих «знаменитых» — выходцы из народа. Это уже было открытие.

— Я тоже из народа, — прошептал Решков, как бы оправдываясь перед кем-то.

Оправдание не удалось. Он должен был признать, что сам он не из тех, кто попадает в энциклопедии. Он — особенный. И тут же прикусил губу, вспомнив, чей он сын. Возвращение к тому далекому прошлому было болезненным еще и потому, что он, может быть и совершенно случайно, в последние месяцы внимательно изучил несколько трудов о наследственности. И вот теперь — совершенно невольно — чьими-то выводами, как аршином, измерял свою судьбу.

Человек рождается с определенными свойствами нервной системы. Бесспорность этой истины и дала, видимо, право итальянскому психиатру и криминалисту Цезарю Ломброзо обосновать теорию «врожденного преступника».

Проклятый Ломброзо! Это он виноват в том, что Решков, разглядывая собственную личность, обнаруживал в ней контуры ломброзианского «врожденного преступника». Правда, под влиянием большевистско-философских рассуждений он отверг Ломброзо, в то же самое время пробуя разобраться в том, почему Ленин и его ученики боятся признать силу наследственности. Это и заставило Решкова обратиться к Марксу.