Разрыв франко-русского союза - Альберт Вандаль

Прошло еще три дня; о договоре не было и речи. Куракина, поколебленного в его оптимизме и в действительности менее легковерного, чем о нем думали, все более охватывало беспокойство. Он сильно начал сомневаться в искренности французского правительства, в особенности в настоящую минуту, когда он боялся, чтобы император, уехав в армию, не уклонился от всяких разговоров.

Отказавшись от спешной поездки, которая, ввиду настроения России, казалась ему ненужной, Наполеон остановился на плане поездки на Север через Германию на Дрезден, куда он хотел отвезти к родителям Марию-Луизу и куда хотел пригласить на свидание высочайших особ. Эти дела требовали времени, так что при его непременном решении приехать на Вислу и начать кампанию в июне, он не мог продлить своего пребывания в Париже долее начала мая. Его задерживало только одно соображение. Он не хотел первым выехать из своей столицы и ввиду этого поджидал известия об отъезде императора Александра в Вильну и о прибытии его на окраины. В ожидании этого известия в замке Сен-Клу делались приготовления к продолжительному путешествию, и, несмотря на приказание соблюдать тайну, слух об этих сборах начал распространяться по городу.

По мере того, как крепли слухи об отъезде императора, Куракин волновался все более, отлично сознавая, что ему необходимо добиться какого-нибудь ответа. Утром 6 мая, не будучи в силах сдерживать себя, он отправляется в министерство иностранных дел, на улицу дю-Бак. Его не принимают. В половине пятого он вторично является в отель, с трудом поднимает по лестницам и несет по залам свою грузную тушу, наконец, вламывается в кабинет министра и застает его врасплох.

На его просьбу ему опять дают любезный, но уклончивый ответ. Герцог признался, что не имеет еще от императора ни инструкций, ни полномочий, чтобы покончить с переговорами. Но зачем, говорил он, принимать так близко к сердцу это замедление, зачем так беспокоиться? “Не к чему торопиться, – прибавил он беспечным тоном, – у нас есть и время, и полная возможность придти к соглашению”. В крайне мягких выражениях он пошутил по поводу недостатка у посланника хладнокровия и старался успокоить его. Смущенный этим потоком нежных и ласковых слов. Куракин был в большом затруднении. Он приготовил целую тираду горячих упреков, а разве можно ссориться с таким вежливым человеком. Однако, он кончил тем, что со всей энергией, на какую только был способен, высказал, что невозмутимое спокойствие министра повергает его в глубокое удивление. Разве тот не знает о страшной опасности положения? Французские войска подвигаются вперед; вскоре армии будут стоять лицом к лицу, и эта близость, несомненно, породит войну, если ей не помешают немедленным соглашением.

– Все это не так, – с невозмутимым спокойствием ответил герцог. – Наши войска стоят еще на Висле, ваши не перешли своих границ.

– Но ведь император уезжает.

– Да, возможно, что отъезд императора состоится вскоре; но время отъезда еще не назначено.

– Император уедет, а вслед за ним покинете Париж и вы; отношения между вами и мною будут прерваны. Скажите, каково же тогда будет мое положение в Париже, на какую же будущность буду я обречен? – сказал Куракин, с ужасом подхвативший признание министра, и на лице его выразилась сердечная тоска. – Вы все еще беспокоитесь, – заговорил герцог Бассано. – Ничто еще не решено. Император, ваш повелитель, в Петербурге, а его войска стоят позади границ. Император Наполеон в Париже, а его армии не перешли Вислы. Время терпит, и можно будет сговориться”. “Но вот уже более недели, как вы ждете приказаний императора. Я не могу оставаться в подобной неизвестности относительно вашего ответа. Поставьте себя на мое место. Примите во внимание громадную ответственность пред императором, моим государем, пред моим отечеством, пред просвещенным и беспристрастным обществом всех стран, которое обсуждает политические события и поведение тех, которые играют в них роль. Я не могу удовольствоваться подобными проволочками и, в особенности, когда нам нужно предупредить столь близкую войну. Когда же вы увидите императора?

– Завтра; до и после совета министров у меня будет с ним экстренная работа.

– В котором часу вернетесь вы?

– Не ранее восьми часов вечера.

– В таком случае, мне не придется видеть вас завтра. Но надеюсь видеть вас, по крайней мере, послезавтра, в четверг.

– Нет, в четверг не приезжайте. У меня в этот день будет с императором обычная работа, а затем спектакль в Сен-Клу, на который будет приглашен дипломатический корпус.

– Значит, в пятницу. Но, надеюсь, что, по крайней мере, к этому дню вы получите ваши инструкции, и я, наконец, буду в состоянии представить вам два моих проекта: о договоре и перемирии, которые я каждый день беру с собой и которые уже истрепались в моем кармане... Дайте мне на предложенные мною статьи ответы – все равно какие, лишь бы я мог представить моему двору какой бы то ни было результат того сообщения, которое я сделал по этим статьям”.

Обещание поговорить в пятницу 9 мая – вот все, чего мог” добиться Куракин.

Вернувшись домой после этого безрезультатного разговора, посланник предался горьким размышлениям. Его последние иллюзии рухнули, когда он припомнил все мытарства, через которые прошел в течение пятнадцати дней. Его ум сразу просветлел. Недобросовестность французского кабинета была очевидна, ясна, осязаема. Он понял, что был жалкой игрушкой в руках людей, твердо решившихся не переговоры вести, а только воспользоваться ими, чтобы скрыть свои планы нападения и обманные деяния.

К прискорбной уверенности в этом присоединялись и другие данные, которые окончательно доконали его. С некоторых пор его жизнь в Париже была сплошным унижением. Он не развязался еще с хлопотами, причиненными ему интригами Чернышева и процессом его сообщников. Это злополучное дело, независимо от его естественного эпилога, имело неожиданное продолжение. 1 мая на Гревской площади был воздвигнут эшафот. Привели Мишеля, и нож гильотины отрубил ему голову. Одновременно с Мишелем был подвергнут позорному наказанию и Саже. Однако, это искупление не укротило гнева императорского правительства; этим дело не кончилось. Не только оба оправданные подсудимые, Салмон и Мозе, после призрачного освобождения, были, по распоряжению государственной полиции, снова арестованы и посажены в тюрьму как государственные преступники, но и Вюстингера постигла та же участь, несмотря на то, что он числился служащим в русском посольстве. После судебного заседания, на котором он присутствовал в качестве простого свидетеля, его освободили и вернули его господину. Куракин возликовал по поводу этого запоздалого удовлетворения; но при этом немного удивился, что Вюстингер был ему возвращен без слова извинения и что этот периодический швейцар явился в отель Ослюссон так неожиданно, “точно с неба свалился”.[498] Во внимание к Франции Куракин собирался уже уволить его, как вдруг полиция избавила его от этого труда. Спустя несколько дней освобождение Вюстингера показалось несовместимым с существующими законами; он был схвачен полицией на улице Бургон и заключен под стражу, после чего Куракин тщетно протестовал против вторичного произвола властей.