Разрыв франко-русского союза - Альберт Вандаль

Сверх того, с недавнего времени, по вине французского правительства, он испытывал затруднения при выполнении первейших обязанностей своей должности. Его курьеры, т. е. отправка его донесений, задерживались. Не подлежало сомнению, что это было следствием предвзятого решения изолировать его, подвергнуть блокаде, дабы он не мог донести своему правительству об истинном положении вещей и о предательских проделках Франции. Наконец, у всех лиц, причастных ко двору, у всех посланников союзных императору государств он замечал более чем двусмысленную манеру держать себя, какое-то желание прятаться от него, из всего делать тайну. 30 апреля в Сен-Клу он встретился на обеде у герцога Фриульского с князем Шварценбергом. За обедом австрийский посланник наружно выказывал ему искреннее расположение, что объяснялось их долголетней дружбой, никогда еще он не был к нему так внимателен, так сердечен, и вот на следующий день после этих излияний Куракин узнает о внезапном отъезде Шварценберга, отправившегося, как нам известно, принять командование корпусом, который был назначен действовать против России. Итак, все сговорились водить его за нос и издеваться над ним. Значит, был приказ сделать его предметом забавы и недостойных мистификаций. Тогда, под впечатлением вполне законного чувства обиды, под давлением сыпавшихся на него со всех сторон жгучих оскорблений, прорвалось доведенное до крайних пределов раздражения самолюбие бедняги, и вместе с тем его душу охватило более возвышенное чувство – желание отомстить за своего, оскорбленного в его лице, государя. Гнев бесхарактерных людей часто выражается безрассудными поступками и не считается с последствиями. Так было и с Куракиным. Гнев толкнул его на безрассудно-смелый шаг. Малодушный старец превратился вдруг в воинственного громовержца. До сих пор одна мысль о разрыве с Наполеоном приводила его в трепет; теперь же он стремится натянуть отношения до последней возможности и ускорить разрыв.

8 мая, накануне дня, обещанного для разговора, не повидавшись еще с герцогом Бассано, он посылает ноту, способную вызвать немедленный пожар. В ней он заявляет, что всякая новая отсрочка вынудит его уехать из Парижа. Ввиду этого обстоятельства он требует немедленной выдачи его паспортов.[499] По собственной инициативе он решается на самый важный шаг, самый ответственный из всей сферы деятельности посланника – шаг, который непосредственно предшествует войне и равносилен объявлению войны. Внезапный, но вполне объяснимый припадок бешенства делает то, что убежденный противник войны сам объявляет войну.

Эта внезапно взорвавшаяся бомба могла расстроить тайные расчеты как французского, так и русского правительств. Тактика Александра состояла в том, чтобы вызвать войну, не объявляя ее самому; чтобы вынудить своего противника подать первый сигнал к нападению. Неожиданный шаг Куракина, причины которого остались бы недоступными пониманию широкой публики, грозил перемешать роли. Он мог поставить царя в затруднительное положение, и следствием его могло быть только неудовольствие царя. С другой стороны, он подвергал опасности весь придуманный императором французов план затяжек. Если Наполеон вместо того, чтобы открыто отвергнуть ультиматум, хитрил с Куракиным, то он делал это с единственной целью – оттянуть момент признания требований России неприемлемыми и держать под сомнением неизбежность конфликта. К несчастью, слишком мало щадя достоинство и терпение Куракина, подвергая его поистине невыносимому обхождению, попали в затруднительное положение, которого так хотели избежать. Слишком туго натянутая струна лопнула. Совсем не желая того, вызвали со стороны Куракина поступок, который был преждевременным сигналом к разрыву. Если Куракин уедет из Парижа, император Александр будет в полном праве выпроводить Нарбонна, счесть себя в положении воюющей стороны, двинуть вперед свои войска и занять территорию между Неманом и Вислой.

Единственным средством отвратить опасность было успокоить, приласкать Куракина, доставить ему нравственное удовлетворение и заставить его взять обратно требование о выдаче паспортов. Как ни необходимо было сделать это, Наполеон не мог взять на себя этой задачи. Он только что узнал, что Александр выехал из Петербурга в Вильну. Решение царя обусловило и его решение. Он решил пуститься в путь, оставив в Париже министра иностранных дел и дав ему поручение уговорить Куракина и заставить его одуматься.

5 мая он вместе с императрицей показался в опере. Это было его прощанием с парижанами, которым не суждено было более видеть его торжествующим и счастливым. 9-го ранним утром состоялся отъезд из Сен-Клу. Днем, вслед за Их Величествами, шумно выехали из Парижа сотни, тысячи экипажей и заняли все дороги. В течение нескольких дней между Парижем и границей не прекращалось движение. Все обычные средства передвижения, все постовые лошади были забраны для казенных надобностей. Население было взволновано страшным грохотом, то ехал император с блестящей свитой. Но император желает, чтобы думали, что его путешествие предпринимается, во-первых, ради соблюдения условных приличий, а, во-вторых, для отъезда войск: 10 мая в Moniteur'e появилась следующая, помеченная 9 числом, заметка: “Император отбыл сегодня из Парижа для осмотра собранной на Висле великой армии. Ее Величество Императрица будет сопровождать Его Величество до Дрездена, где она надеется иметь счастье видеть свою августейшую семью”. Для всех Наполеон уезжал в Дрезден и Варшаву, для посвященных – в Москву.

Условленный между Маре и Куракиным разговор состоялся 9-го, через несколько часов после отъезда императора. Посланник явился на свидание с сознанием своей правоты, с твердым решением исполнить свой долг; но сердце его обливалось кровью при мысли о решении, к которому вынудила его забота о поддержании своего достоинства. Увидя герцога, он сказал:

“Вы видите, до чего вы довели меня”. И он напомнил о своей просьбе выдать ему паспорта. “Как могли вы, – прервал его министр, – так быстро принять решение, которое возлагает на нас ответственность за войну? Разве вы получили на этот предмет приказания императора, вашего повелителя? “Нет, я не мог получить их. Император, мой повелитель, не мог ни предвидеть, ни предполагать того, что со мной случилось, а тем более продолжавшуюся более пятнадцати дней задержку вашего ответа на сообщения, которые мне поручено было сделать”. Тогда герцог, то в сердечных, то в суровых выражениях, попытался убедить его; стыдил, старался втолковать ему страшное значение его поступка. Война возможна, говорил он, но не неизбежна; ему как министру и доверенному лицу императора, это известно лучше других. И вот в момент, когда можно питать самые серьезные надежды на мир, посланник России берет на себя смелость одним росчерком пера разрушить их. Подумал ли доселе столь благонамеренный посланник о тяжести, которую берет на свою совесть, об упреках, которые вправе будут сделать ему его государь, его страна, Европа и все человечество? Куракин обо всем этом уже подумал; он пережил все это. Тем не менее ужасное будущее, которое рисовал пред ним его собеседник, и сознание принимаемой на себя ответственности все сильнее сжимало ему грудь, удручало его душу. Страшное испытание истощило его силы. Лицо побагровело, слезы подступили к горлу, и он разразился рыданиями.[500]