Лукиан Самосатский. Сочинения - Лукиан

Микилл. Какие ж бы это? Странное что-то ты говоришь и не очень правдоподобное.

Петух. Я правил немалой страной, Микилл, которая всего приносила вдоволь, а по своему многолюдству, по красоте городов была одной из самых замечательных стран. Судоходные реки протекали по моему царству, и море с прекрасными гаванями находилось в моем распоряжении. Существовали многочисленное войско и хорошо обученная конница, и телохранителей я имел немало, и военных кораблей, и денег без счета, имел многое множество золотых сосудов и все, с помощью чего разыгрывает свои представления каждая власть, раздутая в своей гордости до крайности. Во время моих выходов многие склонялись передо мной, видя во мне некое божество; толпы народа сбегались увидеть меня, другие всходили на крыши, за великое счастье почитая рассмотреть подробно мою упряжку, пурпурный плащ, золотую повязку и бегущих впереди глашатаев, и следующую за мной свиту. Я же, знавший все, что мучило меня и терзало, прощал этим людям их неведение и исполнялся жалостью к себе самому. Я походил на те огромные изваяния, которые созданы были Фидием, Мироном или Праксителем: каждое из них тоже представляет снаружи какого-нибудь Посейдона или Зевса, прекрасного, сделанного из золота и слоновой кости, с громом-молнией или трезубцем в деснице, но если наклонишься и посмотришь, что находится внутри их, то заметишь какие-то перекладины, скрепы, насквозь торчащие гвозди, подпорки и клинья, смолу, глину и все прочее скрытое от зрителя безобразие. Я не говорю уж о множестве мышей и землероек, которые нередко их населяют. Вот нечто подобное представляет собой и царская власть.

25. Микилл. Из твоих слов я еще не вижу, что это за глина, перекладины и скрепы власти. В чем состоит ее великое внутреннее безобразие? Привлекать взоры всех своим выездом, над столькими людьми властвовать, принимать божеские почести — все это, действительно, подходит к приведенному тобой сравнению с огромным изванием бога, ибо все это поистине божественно. А теперь скажи, что же заключено внутри этого изваяния?

Петух. Не знаю, с чего начать, Микилл. Назвать ли тебе все страхи, опасения, подозрения, ненависть окружающих, их заговоры, а отсюда сон непродолжительный и всегда лишь поверхностный, и сновидения, полные тревоги, и в клубок свивающиеся заботы, и постоянное предчувствие чего-то недоброго, — или говорить тебе о постоянной занятости, заботах о казне, судах, походах, указах, договорах, расчетах? За всеми этими делами даже во сне не удается вкусить никакой радости, но приходится одному из всех все обдумывать и пребывать в бесконечных хлопотах.

Лишь к Агамемнону, сыну Атрея…Сладостный сон не сходил, ибо многое двигалосьв мыслях…

А между тем все ахейцы спокойно храпели. Царя Лидии беспокоит глухой сын, царя персов — Клеарх, набирающий наемников для Кира; того тревожит Дион, что-то нашептывающий на ухо одному из сиракузян, другого — Парменион, славословимый всеми; Пердикке не дает покоя Птолемей, а Птолемею — Селевк. Но есть и другие невзгоды: любовник, уступающий лишь необходимости; наложница, питающая склонность к другому; слухи о том, что этот и тот собираются отложиться от тебя; два или четыре оруженосца о чем-то шушукаются между собой. А самое главное — это то, что приходится с особенной подозрительностью относиться к наиболее близким и всегда ожидать, что от них придет что-нибудь ужасное: вот я умер от яда, поданного сыном, а другой подобным же образом гибнет от руки своего любовника, и такая же смерть постигает, конечно, и третьего.

26. Микилл. Довольно! Ужасные ты говоришь вещи, Петух. Разумеется, куда безопаснее, наклонившись, кроить кожу, чем пить за здоровье из золотой чаши вино с подмешанным ядом — с цикутой или аконитом. Самое большее, мне грозит опасность, что по ошибке соскользнет ножичек в сторону, вместо того чтобы сделать прямой разрез, и я немного окровяню себе пальцы, порезавшись. А те люди, по твоим словам, смертельными услаждаются угощениями, живя к тому же среди бесчисленных бед. И потом, когда совершится их падение, они оказываются в положении, очень напоминающем трагических актеров: нередко можно видеть, как действующие лица, будто настоящие Кекропы, Сизифы или Телефы, разгуливают до поры до времени в диадемах и шитых золотом плащах, с развевающимися кудрями, держа мечи с рукоятью из слоновой кости. Но если, как нередко случается, кто-нибудь, оступившись, упадет посреди сцены, то вызывает естественный смех зрителей, когда маска вместе с диадемой ломается на куски и показывается, все в крови, подлинное лицо актера. Заголившиеся ноги обнаруживают жалкие лохмотья, надетые под платьем, и подвязанные, безобразные, несоразмерные по ноге котурны. Видишь, любезный петух, как я и сравнениями пользоваться у тебя выучился? Ну, такова, по рассмотрении, оказалась жизнь полновластных правителей. А когда ты превращался в коня, собаку, рыбу или лягушку, как жилось тебе в такие времена?

27. Петух. Долгий ты затеваешь разговор, и не ко времени он сейчас будет. Впрочем, вот самое главное: не было среди всех этих жизней ни одной, которая показалась бы мне более суетной, чем жизнь человека, так как каждая измеряется лишь соответственными природными влечениями и потребностями. Конь — откупщик, лягушка — доносчик, галка — софист, комар — кулинар, петух — распутник, короче: ничто из того, чем наполнены мысли у вас, людей, не встретится никогда среди животных.

28. Микилл. Все это, может быть, и правда, Петух. Но я не постесняюсь сказать тебе, что со мной происходит: я еще не могу отучиться от желания, которое питал с детства, а именно — стать богатым. Напротив, мой сон все еще стоит перед моими глазами, показывая мне груды золота, а главное — у меня просто дух захватывает при мыслях о проклятом этом Симоне, который роскошествует среди всяких благ.

Петух. Я тебя вылечу, Микилл. Так как на дворе еще ночь, вставай и следуй за мной. Я сведу тебя к этому самому Симону и к домам других богачей, чтобы ты посмотрел, что у них делается.

Микилл. Да как же, когда двери везде на запоре? Ведь не заставишь же ты меня подкапываться под стены?

Петух. Ни в каком случае. Но Гермес, которому я посвящен, исключительной наделил меня способностью: самое длинное перо в моем хвосте, загибающееся, настолько оно нежно…

Микилл. У тебя два таких пера.

Петух. Правое из них… Так вот, тот, кто с моего разрешения его вытащит и будет держать при себе, пока я этого хочу, сможет открыть любую дверь и все видеть, сам оставаясь невидимым.

Микилл. Ты скрыл от меня, петух, что ты — тоже волшебник. Дай мне только на один раз твое перо, и ты увидишь, что немного погодя все имущество Симона будет перетащено сюда. Я все вынесу, проникнув к нему тайком, а он снова будет всюду собирать объедки и тянуть дратву. Петух. Не положено случиться этому. Гермес повелел: если кто-нибудь, владея пером, совершит нечто подобное, я обязан закричать и уличить его в воровстве.

Микилл. Невероятные ты говоришь вещи: чтобы Гермес, сам будучи вором, стал запрещать другим заняться тем же делом… Но все же пойдем. Я воздержусь от золота, если смогу.

Петух. Сперва выдерни, Микилл, перо… Но что ты делаешь? Ты оба выдернул!

Микилл. Так оно будет надежнее, петух, да и тебя это меньше обезобразит: нехорошо, если ты останешься с хвостом, обезображенным с одной стороны.

29. Петух. Допустим! Куда же мы пойдем? К Симону сперва — или к кому-нибудь другому из богачей?

Микилл. Ни к кому другому, только к Симону, который, разбогатев, почитает себя достойным носить имя уже не в два слога, а в целых три. Ну, вот мы и у дверей. Что же мне теперь делать?

Петух. Прикоснись пером к запору.

Микилл. Готово! О Гермес! Двери распахнулись, будто их ключ отперли.

Петух. Иди же вперед. Видишь? Вот он сидит, не спит и что-то считает.

Микилл. О Зевс, действительно: вот Симон перед тусклой, просящей масла светильней. Но какой он желтый, петух, — не знаю почему, он весь иссох и будто растаял, от забот, очевидно; совсем не было разговоров, чтобы Симон болел чем-нибудь.

Петух. Послушай, что он говорит, и узнаешь, почему он в таком состоянии.

Симон. Итак, те семьдесят талантов, зарытые под моей постелью, в полной безопасности, и решительно никто их не видел; что касается шестнадцати, то, должно быть, конюх Сосил подсмотрел, как я их прятал под яслями: то-то он и вертится все время около конюшни, хотя раньше совсем не был старательным и трудолюбивым. Раскрадено, кажется, у меня еще того больше! Иначе откуда бы взялись деньги у Тибия, чтобы покупать вчера, как рассказывают, таких огромных соленых рыб или дарить жене серьги, стоящие целых пять драхм? Мои они денежки растаскивают, злосчастный я человек! Опять же чаши — их так много — хранятся у меня в ненадежном месте. Боюсь, как бы кто-нибудь не подкопался под стену и не украл их. Сколько людей мне завидует и замышляет недоброе, а уж больше всех сосед Микилл. Микилл. Слышит Зевс, правильно: потому что я не хуже тебя и, уходя, тоже унесу блюдо за пазухой.