Лукиан Самосатский. Сочинения - Лукиан

Петух. Знаешь ты, конечно, и то, что, прежде чем стать Пифагором, он был Эвфорбом?

Микилл. Говорят, милый мой петух, что этот человек был обманщик и чудодей.

Петух. Так вот перед тобой я, этот самый Пифагор. А потому, дорогой, перестань поносить меня: тем более, что ты ведь не знаешь, какой это был человек по своему складу.

Микилл. Еще того чудеснее: петух-философ! Расскажи все же, о сын Мнесарха, как ты оказался вместо человека птицей, а вместо самосца танагрцем. Неправдоподобно это, и не очень-то легко поверить, так как я уже подметил в тебе два качества, чуждые Пифагору.

Петух. Какие же?

Микилл. Во-первых, ты болтун и крикун, тогда как Пифагор советовал молчать целых пять лет; а во-вторых, нечто уже совершенно противозаконное: вчера, не имея ничего, что бы дать тебе поклевать, я, как тебе известно, вернувшись, принес бобов, и ты, нисколько не задумываясь, подобрал их. Таким образом необходимо предположить одно из двух: или ты заблуждаешься и на самом деле ты — кто-то другой, или, если ты действительно Пифагор, значит, ты преступил закон и, поевши бобов, совершил нечестивый поступок, не меньший, чем если бы пожрал голову собственного отца!

5. Петух. Ты говоришь так, Микилл, потому, что не знаешь, чем это вызвано и что приличествует каждой жизни. Я в прежние времена не вкушал бобов, потому что философствовал, — ныне же не прочь поесть их, так как бобы пища птичья и нам не запрещенная. Впрочем, если хочешь, выслушай, как из Пифагора стал я тем, чем являюсь сейчас, какие жизни до этого прожил, какие выгоды извлек при каждом превращении.

Микилл. Говори, пожалуйста: сверхприятным будет мне послушать тебя, и если бы мне предложили на выбор: слушать ли твое повествование о вещах столь необыкновенных или снова узреть мой всеблаженный сон, который недавно видел, — не знаю, что бы я выбрал, до того родственными считаю я твои речи с тем сладостным видением и равноценными признаю вас обоих — тебя и драгоценное сновидение.

Петух. Ты все еще зовешь обратно свой сон, каким бы он ни был, явившийся тебе? И все еще пытаешься удержать какую-то пустую видимость, преследуя своим воспоминанием призрачное и, по слову поэта, "силы лишенное" блаженство?

6. Микилл. Да, петух, будь уверен: я никогда не забуду бывшего видения. Так много меду на глазах оставило отлетевшее сновидение, что с трудом освобожденные от него веки вновь погружаются в сон. Для примера: такое же сладкое раздражение, какое дает вращение перышка в ухе, доставляло мне виденное во сне.

Петух. Геракл! Ты говоришь, словно какая-то страшная любовная сила скрыта в твоем сновидении, если, как говорят, будучи крылатым и вместе с тем ограниченным в своем полете областью сна, сновидение перепархивает через проведенную границу и продолжает наяву носиться перед твоими открытыми глазами, такое сладостное и яркое. Мне хотелось бы поэтому послушать, что же это за сон, который для тебя трижды желанный.

Микилл. Готов рассказать: мне так приятно вспомнить и поговорить о сновидении! А когда же ты, Пифагор, расскажешь о своих превращениях?

Петух. Когда ты, Микилл, перестанешь грезить и сотрешь мед со своих век; а пока говори первым, чтобы мне знать, через какие врата — из кости слоновой или рога — пришел посланный тебе сон.

Микилл. Ни через те, ни через другие, Пифагор.

Петух. Однако Гомер говорит только об этих двух входах.

Микилл. Оставь, пожалуйста, в покое этого болтуна-поэта, ничего не понимающего в сновидениях. Сны-нищие, может быть, действительно выходят из этих ворот, то есть сны вроде тех, какие видел Гомер, да и то не слишком отчетливо, потому что был слеп. Ко мне же, должно быть, сквозь золотые ворота прибыл мой сладостный сон, сам облеченный в золото и много неся золотых денежек.

Петух. Довольно золотых разговоров, любезный Мидас… Я думаю, у тебя одно с ним желание, — вот ты и наспал себе весь этот сон с целыми золотыми приисками.

7. Микилл. Я видел много золота, Пифагор, — много золота. Знаешь, как оно прекрасно? Какие сверкающие мечет молнии? Как это сказал Пиндар, восхваляя золото? Прочти мне, если помнишь, то место, где он говорит: что "вода лучше всего", но потом восхищается золотом, и вполне справедливо, это — в самом начале самого прекрасного из всех его стихотворений.

Петух. Не эти ли слова ты ищешь?

Лучше всего вода, но, словно сверкающий пламеньВ сумраке ночи, светит злато в чертогахсчастливого мужа.

Микилл. Вот-вот, это самое место. Пиндар как будто видел мой сон, так хорошо он восхваляет золото. Но пора тебе, наконец, узнать, что это был за сон; слушай же, о мудрейший из петухов. Как тебе известно, я вчера не ужинал дома. Богатый Евкрат, встретившись со мной на рынке, велел помыться и к обычному часу прийти к нему ужинать.

8. Петух. Еще бы не знать, когда я целый день просидел голодный, пока, наконец, уже поздно вечером, ты не вернулся слегка подвыпивший и не принес с собой те пять бобов, — не слишком-то обильный ужин для петуха, который когда-то был атлетом и не без славы выступал на состязаниях в Олимпии.

Микилл. Когда же после ужина я вернулся домой, я тотчас лег спать, насыпав тебе бобов, и тут-то "благоуханною ночью", по выражению Гомера, предстал мне поистине божественный сон и…

Петух. Расскажи сперва, что было у Евкрата, Микилл: какой приготовлен был ужин и все, что случилось во время пиршества. Не мешает тебе еще раз поужинать, воссоздавая, как бы в сновидении, вчерашний ужин и пережевывая в воспоминании съеденное.

9. Микилл. Я боялся наскучить тебе, рассказывая про это, но если ты сам того хочешь, — я готов сообщить. До вчерашнего дня, Пифагор, я ни разу за всю мою жизнь не бывал за столом у богатого человека. И вот вчера по какой-то счастливой случайности я встречаюсь с Евкратом. Я поздоровался с ним, назвав по обыкновению «господином», и хотел удалиться, чтобы не срамить его, следуя за ним в моем истертом плаще. А он говорит: "Микилл, я сегодня праздную день рождения дочери и пригласил к себе очень многих друзей. Одному из них, говорят, нездоровится, и он не может поэтому ужинать с нами. Так помойся и приходи вместо него, если только этот гость не захочет прийти, потому что он еще колеблется". Выслушав это, я поклонился низко и пошел прочь, моля всех богов послать какую-нибудь лихорадку, колотье в боку или подагру на этого нерешительного болеющего гостя, чье ложе за ужином я был приглашен занять как его заместитель и наследник. Время до купанья показалось мне целой вечностью. Я то и дело измерял глазами длину тени на часах и думал, не пора ли уже идти в баню. И когда пришел, наконец, желанный час, я поспешно смыл с себя грязь и вышел, одевшись очень прилично; даже плащ перевернул наизнанку, накинув его той стороной, что почище, к верху.

10. У дверей дома застал я много других гостей; в их числе находился принесенный на носилках четырьмя слугами и тот, кого я должен быть заместить за ужином, кто считался больным; да и видно было, что он чувствует себя скверно: он кряхтел, кашлял и отхаркивался глубоко и противно, весь желтый и опухший. На вид ему было лет шестьдесят, говорили, что это философ, один из тех, кто несет всякий вздор перед молодежью. Борода у него была настоящая козлиная и весьма нуждалась в помощи цирюльника. Когда Архибий, врач, спросил его, чего ради в таком состоянии он явился в гости, тот ответил: "Никто не должен изменять долгу, а в особенности человек, занимающийся философией, хотя бы тысячи недугов вставали на пути его: Евкрат ведь подумает, что я пренебрегаю им". — "Не думает, — заметил я, — а, напротив, будет тебе благодарен за то, что ты захотел лучше умереть у себя дома, чем у него за столом выхаркнуть вместе с мокротой и душу". Тот величественно сделал вид, будто не слышит моей насмешки. Немного времени спустя является, после омовения, Евкрат и, увидав Фесмополида, — так звали философа, — говорит: "Учитель, хорошо, что ты сам ко мне пожаловал, хотя ты ничего бы не потерял, если бы и не пришел: все, как подобает, было бы послано тебе домой". И с этими словами Евкрат вошел в дом, ведя под руку Фесмополида, который, кроме того, опирался еще и на слуг.

11. Я уже собирался уходить, когда Евкрат обернулся и, заметив мой весьма сумрачный вид, сказал после довольно продолжительного размышления: "Заходи и ты, Микилл, и откушай с нами. Я велю сыну ужинать с матерью на женской половине, чтобы тебе было место за столом". Итак, я вошел, а еще немного — так зря и "остался бы волк с разинутой пастью". Меня стесняло только, что я как будто прогнал с пирушки сынка Евкрата. Когда пришло время возлечь, то прежде всего человек пять дюжих парней подняли и, клянусь Зевсом, не без труда возложили за стол Фесмополида, подоткнув его со всех сторон подушками, чтобы он сохранял приличный вид и мог выдержать подольше. Затем, так как никто не решался возлечь рядом с ним, то без стеснений ближайшее место отвели мне, так что мы оказались с ним сотрапезниками. Потом, Пифагор, мы принялись за ужин, за многочисленные и разнообразные кушанья, поданные на золоте и на серебре. Были тут и золотые кубки, и молодые, красивые прислужники, и музыканты, и скоморохи, забавлявшие нас во время еды, — вообще это было приятнейшее времяпрепровождение, и только, к безмерной моей досаде, Фесмополид надоедал мне, постоянно рассказывая о какой-то там добродетели, поучая, что два отрицания дают утверждение, что если есть «день», то нет «ночи». Между прочим, он утверждал даже, будто у меня есть рога, вообще приставал ко мне без конца со множеством подобных, совершенно мне ненужных философских хитросплетений, отравляя мне удовольствие и мешая слушать игру на кифарах и пение. Вот каков был, петух, вчерашний ужин!