Сочинения - Николо Макиавелли

«Не знаю, высокие синьоры, и вы, достопочтенные граждане, должен ли я скорбеть вместе с вами по поводу всего происходящего или радоваться. Конечно, когда подумаешь, с каким коварством и ненавистью напали на меня и умертвили моего брата, нельзя не опечалиться, не ощутить в сердце самую острую боль. Но когда затем вспоминаешь, как быстро, как умело, с какой любовью и в каком единении всех жителей нашего города мне была оказана защита, а за брата моего отомстили, должно не только что радоваться, но гордиться и похваляться. Если мне пришлось на горьком опыте убедиться, что во Флоренции у меня больше врагов, чем я думал, то тот же опыт показал мне, что пламенных, вернейших друзей у меня тоже больше, чем я полагал. Поэтому должно мне скорбеть вместе с вами об обидах, чинимых мне врагами, и радоваться вашей расположенности ко мне. Но скорбеть об этих обидах я вынужден тем более, что они исключительны, беспримерны, а главное — никак не заслужены. Посудите сами, достопочтенные граждане, до чего довела злая судьба наш дом, если даже среди друзей, среди родичей, даже во святом храме члены его не могут чувствовать себя в безопасности. Те, кто опасаются за жизнь свою, обращаются за помощью к друзьям, к родичам, — мы же увидели, что они вооружились для нашей гибели. Те, кто преследуется обществом или частными лицами, ищут обычно убежища в церкви, но там, где другие находят защиту, нас подстерегала смерть; там, где даже отцеубийцы и душегубы чувствуют себя в безопасности, Медичи нашли своих убийц. И все же Господь Бог, никогда не оставлявший милостью своей нашего дома, еще раз проявил к нам милосердие и защитил наше правое дело. Ибо перед кем мы так провинились, чтобы заслужить столь яростную жажду мщения? Нет, те, кто проявил к нам такую враждебность, никогда не были лично нами обижены, ибо если бы мы что-либо сделали против них, они уже не имели бы возможности нанести нам ответного удара. Если же они приписывают нам угнетение, причиненное им государством, о чем, впрочем, ничего не известно, то вам они наносят большее оскорбление, чем нам, этому дворцу и вашей высокой власти — большее, чем нашему дому, утверждая тем самым, что ради нас вы незаслуженно ущемляете сограждан. Но ничто так не далеко от истины, ибо если бы мы могли нанести им обиду, то не стали бы этого делать, а вы не допустили бы этого, если бы даже мы захотели. Кто захочет по-настоящему видеть правду, сможет убедиться, что если мы столь исключительно возвеличили наш дом, то лишь потому, что мы неизменно старались превзойти всех в человеколюбии, щедрости и благотворительности. Если же мы всегда искали возможности ублаготворить чужих, то почему бы стали обижать близких? Однако их побуждала к действиям только жажда власти, что они доказали, захватив дворец и явившись вооруженной толпой на площадь, и деяние это, жестокое, честолюбивое и преступное, в самом себе несет свое осуждение. Если же они действовали из ненависти и зависти к нашему влиянию в делах государства, то покусились не столько на нас, сколько на вас, ибо вы даровали нам его. Ненавидеть следует ту власть, которую захватывают насилием, а не ту, которой достигают благодаря щедрости, человеколюбию и свободолюбию. И вы сами знаете, что никогда дом наш не восходил на какую-либо ступень величия иначе, как по воле этого дворца и с вашего общего согласия. Козимо, дед мой, вернулся из изгнания не благодаря силе оружия, а по общему и единодушному вашему желанию. Мой отец, старый и больной, уже не мог стать на защиту государства от врагов, но его самого защитила ваша власть и ваше благоволение. Я же после кончины отца моего, будучи еще, можно сказать, ребенком, никогда бы не смог поддержать величие своего дома, если бы не ваши советы и поддержка. И этот наш дом никогда не смог бы и сейчас не сможет управлять государством, если бы вы не правили и раньше и теперь совместно с ним. Поэтому я и не знаю, откуда может явиться у врагов наших ненависть к нам и чем мы могли вызвать у них сколько-нибудь справедливую зависть. Пусть бы они ненавидели предков своих, из-за жадности и гордыни потерявших добрую славу, которую наши предки обрели благодаря совершенно противоположным качествам. Но пусть даже мы нанесли им тягчайшие обиды и они имеют все основания желать нашего падения, — зачем же нападать на этот дворец? Зачем вступать с папой и королем в союз, направленный против свободы отечества? Зачем нарушать мир, так долго царивший в Италии? В этом им никакого оправдания нет. Пусть бы нападали они на своих обидчиков и не смешивали частных раздоров с общественными. Вот почему теперь, когда они уничтожены, попали мы в еще большую беду, ибо под этим предлогом папа и король обрушились на нас с оружием в руках, заявляя, что войну они ведут лишь против меня и моего дома. Дал бы Бог, чтобы слова их были правдой. Тогда делу можно было бы помочь быстро и верно, ибо я не оказался бы таким дурным гражданином, чтобы личное спасение свое ценить больше вашего и не погасить кровью своей грозящий вам пожар. Но сильные мира всегда прикрывают свои злодеяния каким-нибудь более благовидным предлогом, вот и они придумали этот предлог для оправдания своего бесчестного замысла. Однако, если вы думаете иначе, я всецело в руках ваших. От вас зависит — поддержать меня или предоставить своей участи. Вы отцы мои и защитники, и что бы вы ни повелели мне сделать, то я с готовностью сделаю, даже если бы вы сочли нужным войну эту, начатую пролитием крови моего брата, закончить, пролив мою кровь».

Пока Лоренцо говорил, граждане и не пытались удерживаться от слез; и с тем же волнением, с каким они внимали ему, ответил один из них от имени всех прочих. Он сказал Лоренцо, что республика благодарна ему и его дому, что ему не следует терять мужество, что как не преминули они со всей поспешностью защитить его жизнь и отомстить за смерть его брата, так же постоят за его влияние и власть, которые он потеряет лишь тогда, когда они потеряют свое отечество. А для того чтобы дела соответствовали словам, Синьория назначила Лоренцо отряд личных телохранителей, которые должны были защищать его от всяких заговоров внутри города.

XI

Затем начали основательную подготовку к войне, собрав столько солдат и денег, сколько было возможно. К герцогу Миланскому и в Венецию послали за помощью согласно условиям союзного договора. Поскольку папа оказался в деле этом не пастырем, а волком, и чтобы не быть пожранными им в качестве виновников, флорентийцы старались всячески обелить себя в глазах всей Италии, громогласно заявляя о предательском отношении папы к Флоренции, о его нечестии и несправедливости, о том, что неправедными путями он получил понтификат и неправедно исполняет свой долг. Они прямо говорили, что папа не побоялся послать тех, кого он сделал высокими прелатами, вместе с предателями и отцеубийцами учинить предательское убийство во храме Божием, во время мессы и совершения таинства евхаристии. Когда же он увидел, что не удалось ему истребить добропорядочных граждан, изменить правление в республике и разделаться с ней по своему усмотрению, то подверг ее отлучению и угрожал ей проклятием церкви. Но если Бог праведен, если ненавистно ему насилие, то ненавистны должны быть ему и деяния этого его наместника и не осудит он обиженных людей, которые прямо к нему возносят молитвы, коих знать не хочет римский первосвященник. В соответствии с этим флорентийцы не только не признали интердикта и не подчинились ему, но заставили своих священников совершать богослужение. Во Флоренции созвали собор всех тосканских прелатов, находившихся под властью Флорентийской республики, и составили на нем обращение к будущему вселенскому собору о злодеяниях папы Сикста. Тот со своей стороны выставил немало доводов в оправдание своего дела: он говорил, что первый долг главы церкви — подавлять тиранов, карать злых и возносить добрых и добиваться всего этого любыми доступными средствами. Но светским государям и правителям не дано право подвергать заключению кардиналов, вешать епископов, убивать священников, разрывать на части и волочить по улицам их тела, истребляя без всякого различия и правых, и виноватых.

XII

Несмотря, однако же, на все эти взаимные жалобы и обвинения, флорентийцы вернули папе кардинала, находившегося в их руках. А следствием этого было то, что папа, которого теперь уже ничто не сдерживало, обрушился на них объединенными силами — своими и короля. Оба эти войска под началом Альфонса, герцога Калабрийского, старшего сына Ферранте, и Федериго, графа Урбинского, вступили в Кьянти при содействии сиенцев, державших сторону врагов Флоренции, захватили Радду и немало других замков и принялись опустошать эти земли, а затем двинулись на Кастеллину.

Перед лицом этого наступления флорентийцы испытывали великий страх, ибо войска у них почти не было, а союзники не слишком торопились им помочь. Хотя герцог и послал подмогу, венецианцы не считали себя обязанными помогать Флоренции в ее частных распрях: по их мнению, война эта велась против отдельных флорентийских граждан и должна была рассматриваться как частное дело, и поэтому они вовсе не должны были посылать какую бы то ни было помощь. Чтобы внушить венецианцам более правильное представление о положении вещей, Флоренция отправила послом к венецианскому сенату мессера Томмазо Содерини и в то же время произвела наем войска, поставив его под начало Эрколе, маркиза Феррарского.