Мари-Бланш - Джим Фергюс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И нашли его в лице вашего мужа?
— Да, Билл казался сильным и уверенным. Казалось, он сумеет обо мне позаботиться.
— А вам требовался кто-то, кто бы заботился о вас?
— Я же говорила, доктор, как вы думаете, почему меня прозвали Бэби?
— Вы бы сказали, что на первых порах были счастливы в браке?
— Думаю, да. В точности не помню. Наверно. Но глядя на фото армейской базы, где мы жили, я вспоминаю, как мне было скучно. Да, брак — скучная штука… Роман и расцветающая любовь в период ухаживания, потом медовый месяц — это самое лучшее, верно? Но опять-таки всего лишь иллюзии, которые развеются в рутине и скуке брака.
— Но тогда эти иллюзии казались достаточно реальными, верно?
— Конечно. Разве не в природе иллюзий, что они кажутся реальными?
— Вы думаете, что были влюблены в мужа. Или, быть может, просто им увлечены. Но все это были реальные чувства, а вы, мадам Фергюс, были реальным человеком. Не иллюзией. Как и ваш муж. И вы оба до сих пор реальны. Различны, пожалуй, но все-таки реальны. Конечно, в течение жизни люди меняются, меняются их обстоятельства, с возрастом и опытом меняются их взгляды. Перемены — неотъемлемая часть жизни. Но они не отрицают реальность прежних чувств, не превращают их в иллюзии. И я уверен, вспомнить людей, какими мы были когда-то, может оказаться полезным, пусть даже одновременно печальным и болезненным.
— По-настоящему люди не меняются, доктор. Я уже тогда пила, просто была моложе. Как и Билл. Его два мартини, скотч и сигареты «Кэмел», которые я сочла сексуальными на нашем первом свидании, двадцать лет спустя превратились в два мартини за ланчем и пять-шесть скотчей вечером, когда он сидел в своем кожаном кресле, читал газету, без конца курил «Кэмел», отрастил пивное брюшко, заработал эмфизему и сердечную болезнь.
— Ну что ж, вы ответили на собственный вопрос, мадам. Вот куда уходят люди, какими мы были когда-то. Они меняются, или нет, они стареют, иллюзии юности отпадают, любовь блекнет, они превозмогают беды, все больше поддаются своим слабостям, заболевают, умирают.
— Да, это самое печальное и правдивое из всего, что вы мне сказали, доктор. Притом чистая правда. Именно так и происходит.
— Но вы же понимаете, мадам, это не обязательно. И так происходит не со всеми. Некоторые люди примиряются со своей жизнью, учатся на своих ошибках, чтут свое горе, но находят место, куда его спрятать, преодолевают свои зависимости, двигаются вперед, а не вязнут в прошлом. Они даже… даже становятся счастливы.
— Я уже говорила, доктор, меня эти некоторые не интересуют. Это не мой путь. И не Биллов. Вам непонятно?
— Если вы сдались, мадам Фергюс, я вам помочь не могу.
— Мы оба сдались после смерти Билли, хотя тогда об этом не знали. Мы не собирались заводить еще детей, но потом решили, что, может быть, это поможет нам справиться, преодолеть его смерть. Принести в мир новую жизнь, понимаете? Заместительные дети. Идея принадлежала Биллу. Очередная иллюзия. И честно говоря, меня она не увлекала. Я не была для Билли хорошей матерью. Не знала, как ею стать. Откуда я могла знать? С кого могла взять пример? В моем детстве мамà так редко бывала дома, что о материнстве я судила только по своей гувернантке Луизе. А ей платили, чтобы она ухаживала за мной. Это была ее работа. Причем не самая приятная, включавшая массу труда, как мне казалось. Для Билли все делал Билл. Он был ему и матерью, и отцом.
— Вас обижало, что муж узурпировал роль матери Билли?
— Я никогда об этом не думала… Нет, вряд ли я обижалась, думаю, наоборот, радовалась. Я передала ему заботы о Билли, потому что была молода, инфантильна, ленива и не знала, как быть матерью. Мне хотелось просто веселиться. Хотелось, чтобы жизнь опять стала веселой. А материнство не развлечение, доктор. Не театр. Не Бродвей и не Голливуд. Не танцы после ужина и не балы, не походы на ужин в роскошные рестораны. Вот в этом мамà разбиралась, это я от нее усвоила. Да-да, она научила меня, что материнство не шутка, не развлечение, а работа, для выполнения которой надо кого-нибудь нанять. Но Билл вообще-то не возражал, он обожал Билли. С удовольствием заботился о сыне. И хорошо это умел. Был ответственнее меня, доктор. Билл из тех мужчин, которые все умеют делать хорошо. Он не доверял другим, считал, что они не могут выполнить ту или иную работу так же хорошо, как он, и, в общем, так оно и было. Он сомневался, что я буду Билли хорошей матерью, и я перепоручила все заботы ему. Почему бы и нет? Меня эта работа не интересовала.
— Тем не менее вы завели еще двоих детей.
— Да, но я ведь сказала: идея принадлежала Биллу. А я, наверно, думала, что стану для них лучшей матерью, чем для Билли.
— Но не стали?
— О нет, наоборот, стала еще худшей. Намного худшей. После смерти Билли нам с Биллом следовало развестись. Развестись и найти себе других партнеров и другую жизнь. Чтобы попытаться забыть. А оставшись вместе, мы лишь изо дня в день напоминали друг другу о смерти Билли. Двадцать лет винили друг друга. Поедом друг друга ели.
— И как вы это делали?
— Обвиняли друг друга в смерти Билли. Мамà тоже обвиняла нас, мы, мол, убили Билли. Это обвинение всегда было с нами, нависало надо всем как огромная черная туча, которая никогда не исчезает. Сколько мы ни пили, туча была с нами. И после рождения Леандры и Джимми никуда не делась. Даже как бы увеличилась. Поймите, мы не могли просто любить их. Не могли не сравнивать с Билли, причем не в их пользу. И мамà не могла.
— Ваша мать говорила вам, что винит вас и вашего мужа в смерти Билли? Или вы проецируете вашу собственную вину и самообвинение?
— О нет, она много раз мне говорила. И говорила Биллу. «Как вы могли оставить его без присмотра? — спрашивала она Билла. — Оставили шестилетнего мальчика в сарае играть с девочкой на тракторе, где в моторе торчали ключи? Глупый, тупой мужик! Что на вас нашло? На вас обоих? Вы пили?
