Эйзенхауэр. Солдат и Президент - СТИВЕН АМБРОЗ

Хьюз намекнул на необходимость быть осторожным. Он сообщил, что разговаривал с Даллесом относительно реакции Соединенных Штатов на возможное согласие коммунистов на перемирие. И Даллес в этом случае испытал бы сожаление, потому что "не думает, что мы получим много в случае урегулирования корейского вопроса, пока не продемонстрируем перед всей Азией наше подавляющее превосходство и не нанесем китайцам сокрушительного удара".

Эйзенхауэр покрутил головой и уставился на Хьюза. Затем произнес: "Прекрасно, если господин Даллес и все его высокоумные советники действительно считают, что они не могут серьезно говорить о мире, тогда я нахожусь не на своем месте. Но если война — это то, о чем мы должны говорить, то я знаю людей, которые дадут мне совет, но они находятся не в Государственном департаменте. Теперь мы или прекратим все эти разглагольствования и сделаем серьезное предложение о мире, или поставим на всем этом точку"*41.

Эйзенхауэр поручил Хьюзу и Ч. Д. Джэксону заняться подготовкой его речи о мире. Он внимательно вчитывался в различные варианты речи, шлифовал каждое слово и вставлял яркие и образные фразы. В течение последующих двух недель работа над речью велась очень интенсивно.

16 апреля 1953 года Эйзенхауэр отправился на заседание Американского общества редакторов газет, проходившее в отеле "Статлер" в Вашингтоне, чтобы произнести самую лучшую речь за все время своего пребывания на посту президента. Он назвал ее "Шанс для мира". Поскольку в какой-то степени речь эта была ответом на советское мирное наступление, то она была образной, красноречивой, но и пропагандистской. Эйзенхауэр приветствовал последние советские заявления о необходимости достижения мира и сказал, что он поверил бы в их искренность, если бы они были подкреплены делами. К таким конкретным делам он отнес освобождение военнопленных, удерживаемых с 1945 года, подписание Советами договора с Австрией, заключение "почетного перемирия" в Корее, Индокитае и Малайе, договор о свободной и объединенной Германии и "полную независимость народов Восточной Европы".

В ответ на такие действия русских Эйзенхауэр был готов заключить соглашение об ограничении вооружений и согласиться с международным контролем за производством атомной энергии с целью "обеспечить запрет атомного оружия". "Осуществление этих мер будет находиться под наблюдением практической системы инспекции Организации Объединенных Наций".

Эйзенхауэр знал, что большинство его требований выдвинуты как зондаж и неприемлемы для русских. Они ни при каких обстоятельствах не уйдут из Восточной Европы; объединение Германии представляется им кошмаром; нельзя ожидать, что они прекратят (даже и не смогут) действия партизан во Вьетнаме и в Малайе; а их неумолимые возражения против инспекции на месте внутри Советского Союза были хорошо известны.

Другими словами, конкретные обвинения, требования и предложения, из которых состояла речь "Шанс для мира", в основном были повторением набора риторических фраз времен начала холодной войны. Но не повторение этих фраз сделало эту речь особо значимой, а предупреждение Эйзенхауэра об опасности продолжения гонки вооружений и о той цене, которую придется за это заплатить.

"Самое страшное, чего надо бояться, и самое лучшее, чего мы можем ожидать, определить очень просто, — сказал Эйзенхауэр. — Самое страшное — это атомная война. Ну, а самое лучшее — это жить в постоянном страхе и напряжении и нести бремя вооружений, истощающее богатство и труд всех людей". А если конкретнее, то: "Каждая изготовленная пушка, каждый спущенный военный корабль, каждая запущенная ракета в конечном итоге означают ограбление тех, кто голоден и не накормлен досыта, кто мерзнет и не имеет одежды".

И тут вдруг Эйзенхауэр почувствовал испарину. Капли пота выступили на лице, у него закружилась голова, и он испугался, что может потерять сознание. Затем он почувствовал озноб. Он подался вперед и ухватился обеими руками за трибуну, чтобы удержаться на ногах. Предыдущим вечером у него были резкие боли в прямой кишке, а утром доктор Снайдер дал ему болеутоляющее лекарство, но сейчас боль была еще более острой. Усилием воли Эйзенхауэр взял себя в руки, сосредоточил все внимание на тексте и стал читать его, пропуская некоторые абзацы, чтобы подчеркнуть значение других.

"Этот мир оружия растрачивает не только деньги, — продолжал он. — Он растрачивает силы наших рабочих, способности наших ученых и надежды наших детей". Эйзенхауэр возвысил голос и бросил взгляд на аудиторию: "Современный тяжелый бомбардировщик стоит столько, что на эти деньги можно построить новые школы в тридцати городах, или две электростанции, каждая из которых будет обеспечивать энергией город с населением шестьдесят тысяч человек, или две прекрасно оборудованные больницы". Капли пота падали с его бровей, но он продолжал читать: "За один истребитель мы платим цену, равную стоимости полумиллиона бушелей пшеницы. За один эсминец мы расплачиваемся тем, что не можем построить новые дома, в которых могли бы жить более восьми тысяч человек".

Посмотрев еще раз на аудиторию, он произнес свой приговор: "Это не тот образ жизни, который можно назвать жизнью в истинном смысле этого слова. Под нависшими облаками угрозы войны проступает железный крест, на котором распято человечество".

Заключительная часть речи Эйзенхауэра, в которой он предлагал альтернативный выход, была такой же блестящей, как и его описание затрат на гонку вооружений. Он сказал, что Советы своими поступками показали: они также готовы к миру. Соединенные Штаты выделят "значительный процент средств, полученных от сокращения гонки вооружений, в фонд помощи иностранным государствам и реконструкции... чтобы помочь всем людям узнать, какое это благо — свобода производства. Памятниками этому новому виду войны будут дороги и школы, больницы и дома, продовольствие и здоровье"42.

Его речь во всем западном мире была воспринята исключительно благоприятно. Американская пресса превзошла себя в восхвалении Эйзенхауэра, как, впрочем, английские и западноевропейские газеты; телеграммы из американских посольств в различных странах мира сообщали, что выступление воспринято с исключительным энтузиазмом, равного которому не наблюдалось после выступления ни одного американского государственного деятеля, за исключением Джорджа Маршалла, когда он изложил программу восстановления Европы (план Маршалла).

Речь "Шанс для мира" содержала много пассажей, которые были чистейшей пропагандой, но по своему общему тону она была благоразумной и умеренной. Искренность Эйзенхауэра, а также его желание говорить чистую правду о гонке вооружений в таких живых образах были настолько очевидны, а восприятие речи повсюду настолько благоприятным, что Советы должны были дать ответ на нее. Как и когда они это сделали, будет видно в дальнейшем.