Филумана - Валентин Шатилов

– А кто я? – упавшим голосом поинтересовалась я.

– Ма, – просто ответил он.

Я опустилась перед ним на колени, осторожно взяла маленькие ладошки, которые вывели меня из песчаной пустохляби.

Этого не может быть. Совсем. Это какой-то розыгрыш…

А он поднял чумазый палец и медленно провел по моей гривне. Посмотрел прямо в глаза и раздельно, по слогам выговорил: – Фи-лу-ма-на.

Взор мой заволокло слезами. Сколько же это времени я пролежала в пустохляби, если мой новорожденный сын уже стоит передо мной и рассказывает про Филуману? И почему он один? Здесь? Голый, грязный!

– Где Бокша? – зло спросила я. – Где этот чертов ант, эта скотина, эта падаль, которой я поручила ребенка?

– Бокша, – печально ответил мальчик.

– Где Бокша? – крикнула я, размазывая слезы по исцарапанному лицу.

– Ди, – грустно сообщил мне мальчик.

– Идти? Мне идти за Бокшей?

Черт, ну почему все так сложно! Что он говорит? Я ничего понять не могу! И почему я не вижу его мыслей?

Потому, вдруг поняла я. Потому что он мой сын. И я люблю его.

– Миленький! Олежечка! – совсем разревелась я, хватая мальчика в охапку, обнимая, целуя грязные щеки, дорогие – совсем папины – глаза. – Да что же случилось у вас тут, пока меня не было? Что стряслось? Где все?

Мальчик слегка отклонился и медленно, давая время понять каждое слово, ответил: – Бокша ди.

– Идти?

– Не. Ди!

– Может быть – ушел?

– У-ди! – кивнул мальчик, довольный, что до меня все-таки дошло.

– Давно ушел? Куда?

Что-то я не то говорю. Какое мне дело, куда и когда ушел Бокша? Вот стоит мой сын, росший не знаю как. С речью дебильного ребенка. Мне его нужно спасать!

– Олежечка! – опять кинулась я к нему.

Он не противился моим объятиям. Смирно стоял, руки по швам. Ждал. Чего? Когда мне надоест? Так мне никогда не надоест!

Я покрепче прижала маленькое тельце к себе.

Сколько гривен вокруг – и никакого толку! Мальчик запущен, заброшен…

Гривен?

Теперь я отстранилась от сына. Внимательно осмотрела его с ног до головы.

Да вот же они! На моем сыне уже были гривны. Я насчитала их пять. Пять!

Одну, как и положено, – на шее. Хотя… Кем положено? Когда? Кто об этом что может достоверно знать?

Две гривны – на правой и левой руке. На запястьях.

И еще две на ногах – на щиколотках.

Страшные гривны. Гривны-убийцы. Которые выбирают себе только одного хозяина, безжалостно выбраковывая всех неподходящих… А на моем мальчике они висят как заурядные браслеты – на ногах, на руках… И я тоже, хоть чуть-чуть, да причастна к этому чуду. Этому замурзанному, худенькому, родному чуду. Совсем худенькому – кожа да кости. Да что ж я за мать, что довела ребенка до такого состояния?!

– Олежечка, миленький, есть хочешь? Тебя кормит кто-нибудь?

Мальчик глядел с удивлением, не понимая моих слов.

– Ну, кушаешь ты что? Ням-ням, ам-ам – это ведь надо делать обязательно!

– Ам-ам! – обрадовался он. И потянул меня за руку. – Ди!

В громадности пещеры-сокровищницы обнаружился закоулок, который вел в коридорчик, а из него в пространство не меньшее, если не большее. И уж гораздо более цивилизованное: от пола до потолка зал был облицован разноцветной, глянцевито отсвечивающей плиткой. Несколько напоминает общественные бани, но после природной пещерности предыдущего помещения такая цивилизованность очень даже грела душу.

Мальчик подвел меня к ближайшей из стен и деловито ковырнул малиновую, в разводах плитку. Та и отвалилась.

– Ой, – пискнула я.

Мне почему-то показалось кощунственным разрушать окружающую банно-прачечную гармонию. Но от замечаний я воздержалась – и не напрасно. Место плитки, которая упала в подставленную ладонь малыша, занял точно такой же веселенький малиновый квадратик.

Стена вновь стала ровной и гладкой.

– Ам! – протягивал мне малиновую пластинку мой сын.

Я приняла ее из его теплой ладошки, повертела в руках. Плитка была на ощупь твердая, плоская и тяжелая – как и полагается быть облицовочной плитке – И что – это можно есть? – с сомнением поинтересовалась я.

Внимательно проследив за моими манипуляциями, малыш. кажется, понял, в чем смысл затруднений. Он обернулся к стене, точно так же отковырнул другую плитку. Красновато-оранжевую. Потер между ладошками. Глянец прямоугольничка на глазах потускнел. И хотя расцветка не изменилась, но то, что сын держал, уже не выглядело как строительная деталь. Поэтому, когда он откусил от нее крохотный кусочек, это показалось даже довольно естественно.

Я повторила его манипуляции и поднесла ко рту плитку. Предварительно понюхав.

Запаха не было никакого. Вообще.

Вкуса тоже. Поначалу. Но когда маленький кусочек, осторожно откушенный мною от плитки, начал пропитываться слюной, у меня во рту будто бомба взорвалась!

Дикое сочетание бешеной сладости и горчайшей солености вкупе с пенным постреливанием, как от шампанского, заставили меня немедленно выплюнуть эту гадость.

Мальчик внимательно проследил за моими отплевываниями, забрал у меня взрывоопасную малиновую плитку и вручил другую – более спокойных, кремовых тонов.

Вообще-то несмотря на все мои отплевывания, особо противного послевкусия во рту не было. Даже наоборот. Сохранилось довольно приятное ощущение, немедленно вызвавшее острый приступ голода. Голода, наверно, естественного – если я и правда три года пролежала без маковой росинки во рту.

Поэтому я, хоть и с некоторой опаской, но лизнула предложенную плитку.

Ощущение на языке осталось нежно-мягкое – какое-то неуловимо-знакомое сочетание ванильного и молочного с яблочной свежестью. Откушенный кусочек не поражал излишне пикантной феерией вкусовых ощущений, и я осторожно проглотила кашицу, заполнившую рот.

Голод, как по мановению волшебной палочки, отступил. В желудке начала разливаться приятная тяжесть и сытость.

Кусать – даже столь аппетитную – плитку больше не хотелось, но и выбросить ее было жалко. Я покрутила головой в надежде найти какой-нибудь кухонный столик – ведь должен же быть в таком месте, наполненном вкусностями, какой-нибудь столик? Или, на худой конец, просто подставка для съестного!

Малыш снова вывел меня из затруднения.

– Ма! – обратился он ко мне (у меня все перевернулось внутри, и нос предательски защипало от набежавших слез).

– Да, родной, – откликнулась я слабым голосом.

– У!

– Что ты сказал? – уточнила я, вытирая слезы.

– У! – повторил он невозмутимо и указал пальчиком вниз.