Красный сфинкс - Геннадий Прашкевич

Издательские и цензурные инстанции, откровенное нежелание понять авторов, сопротивление на самых разных уровнях привели к тому, что самая, может быть, знаменитая повесть отечественной фантастики вышла в свет только через восемь лет после ее написания.

«И вот сейчас я сижу за столом, – с горечью писал Борис Натанович в „Комментариях“, – смотрю на три довольно толстые папки, лежащие передо мною, и испытываю разочарование пополам с растерянностью и заметной примесью недоумения. В папках – наши письма в издательство „Молодая гвардия“ (редакторам, завредакции, главному редактору, директору издательства), жалобы в ЦК ВЛКСМ, слезницы в отдел культуры ЦК КПСС и в отдел печати и пропаганды ЦК КПСС, заявления в ВААП (Всесоюзное Агентство по авторским правам) и разумеется, ответы из всех этих инстанций, и наши письма друг другу – горы бумаги, по самым скромным подсчетам двести с лишним документов, и я представления не имею, что со всем этим сейчас делать… Первоначально я предвкушал, как расскажу здесь историю опубликования „Пикника“, назову некогда ненавистные нам имена, вдоволь поиздеваюсь над трусами, дураками, доносчиками и подлецами, поражу воображение читателя нелепостью, идиотизмом и злобностью мира, из которого мы все родом, и буду при этом ироничен и назидателен, нарочито объективен и беспощаден, добродушен и язвителен одновременно. И вот теперь я сижу, гляжу на эти папки и понимаю, что я безнадежно опоздал и никому не нужен – ни с иронией своей, ни с великодушием, ни с перегоревшей своей ненавистью. Канули в прошлое некогда могущественные организации, владевшие почти неограниченным правом разрешать и вязать, – канули в прошлое и забыты до такой степени, что пришлось бы скучно и занудно объяснять нынешнему читателю, кто есть кто, почему в отдел культуры ЦК жаловаться не имело смысла, а надо было жаловаться именно в отдел печати и пропаганды, и кто такие были Альберт Андреевич Беляев, Петр Нилыч Демичев и Михаил Васильевич Зимянин – а ведь это были тигры и даже слоны советской идеологической фауны, вершители судеб, „руководители“ и „роконосцы“. Кто их помнит сегодня и кому интересны теперь те из них, кто еще числится среди живых…»

И дальше: «Нам в голову не приходило, что дело тут совсем не в идеологии. Они, эти образцово-показательные „осы, рожденные под луной“, НА САМОМ ДЕЛЕ ТАК ДУМАЛИ: что язык должен быть по возможности бесцветен, гладок, отлакирован и уж ни в коем случае не груб; что фантастика должна быть обязательно фантастична и уж во всяком случае не должна соприкасаться с грубой, зримой и жестокой реальностью; что читателя вообще надо оберегать от реальности – пусть он живет мечтами, грезами и красивыми бесплотными идеями…»

Фильм, снятый по «Пикнику» вызвал не меньший интерес, чем сама повесть.

По поводу множества вариантов сценария Аркадий Натанович говорил так (цитирую по записи Виталия Бабенко, – Г. П.): «Что значит – „нажим“? Я не понимаю, что такое нажим. Сценарист – раб режиссера. По нашему глубокому убеждению, фильм делает режиссер, а не сценарист. Режиссеру нужны сцены, режиссеру нужны узлы, режиссеру нужны реплики. Мы это и пишем. Он говорит: „Мне это не нравится“. Мы переделываем. Сначала Тарковского очень увлекала фантастическая сторона, и мы изощрялись в различных выдумках. У нас был один вариант, где фигурирует замкнутое пространство-время… В общем, всякая чепуха там была… В конечном итоге пятый или шестой вариант Тарковскому… Нет, не то чтобы понравился… Не знаю, понравился или нет… Видимо, Тарковский просто отчаялся и начал снимать. И вот он снял две трети пленки, отпущенной на фильм. Снял этот самый пятый или шестой вариант. А тут подошла очередь на проявочную машину. У нас, оказывается, в Советском Союзе, единственная такая машина для „Кодака“ – на „Мосфильме“. Зарядили туда наш фильм, зарядили половину „Сибириады“ и зарядили весь фильм Лотяну, по-моему, „Табор уходит в небо“. Ну, и… все испортили. Все погибло. Денег больше не давали, пленки больше не давали, и Тарковский придумал выход: сделать двухсерийный фильм. Тогда получилось бы, что у нас четыре трети пленки – по две трети на каждую серию. С потерей одной трети на серию еще можно было как-то мириться. И вот Тарковский меня спрашивает: что, говорит, тебе еще не надоело „Пикник на обочине“ переписывать? Я говорю: надоело. Вот, говорит, поезжай в Ленинград. Вот тебе десять дней, и напиши двухсерийный сценарий, в котором сталкер был бы совсем другим, не тем, что он есть. А каким? А я, говорит, не знаю. Мне нужен другой… Ну, я поехал. Получил от Бориса большой втык за неопределенность. И Борису пришла в голову идея: дать в фильме нечто вроде нового мессии. Это был первый вариант по новому типу. Тарковский говорит: о! это то, что нужно. Потом были еще два или три варианта: мы занимались тем, что… выкорчевывали фантастику из сценария. Вот таким образом у нас появился фильм».

«Парень из преисподней» (1973).

«За миллиард лет до конца света» (1974).

«Когда писали мы эту нашу повесть, то ясно видели перед собою совершенно реальный и жестокий прообраз выдуманного нами Гомеостатического Мироздания, и себя самих видели в подтексте, и старались быть реалистичны и беспощадны – и к себе, и ко всей этой придуманной нами ситуации, из которой выход был, как и в реальности, только один – через потерю, полную или частичную, уважения к самому себе». Отсюда взгляд на Вечеровского, находящего в себе мужество противостоять силам, неимоверно более мощным, чем собственно нужно для уничтожения всего лишь одного, пусть даже очень умного человека.

«Он ничего не сказал, пожал плечами и принялся набивать трубку.

Мы молчали. Да, конечно, он хотел мне помочь. Нарисовать какую-то перспективу, доказать, что я не такой уж трус, а он – никакой не герой. Что мы просто два ученых и нам предложена тема, только по объективным обстоятельствам он может сейчас заняться этой темой, а я – нет. Но легче мне не стало. Потому что он уедет на Памир и будет там возиться с вайнгартеновской ревертазой, с Захаровыми федингами, со своей заумной математикой и со всем прочим, а в него будут лупить шаровыми молниями, насылать на него привидения, приводить к нему обмороженных альпинистов, в особенности альпинисток, обрушивать на него лавины, коверкать вокруг него пространство и время, и в конце концов они таки ухайдокают его там. Или не ухайдокают. И может быть, он установит закономерности появления шаровых молний и нашествий обмороженных альпинисток… А может быть, вообще ничего этого не будет, а будет он тихо корпеть над нашими каракулями и искать, где, в какой точке пересекаются выводы из теории М-полостей и выводы из количественного анализа культурного влияния США на Японию, и это, наверное, будет очень странная точка пересечения, и вполне возможно, что в этой точке он обнаружит ключик к пониманию всей этой зловещей механики, а может быть, и ключик к управлению ею».

«Град обреченный» (1974).

Действие романа происходит в некоем Городе.

Он расположен вне пространства и времени, в него вброшены некими непонятными Наставниками разные земные люди. Очень разные. Но грандиозный социальный эксперимент проходит не совсем удачно. Экологические катастрофы, фашистские путчи, потрясения, – роман этот так и остался бы в столе, если бы не нагрянувшая, наконец, перестройка.

«Жук в муравейнике» (1979).

Этот роман в 1981 году принес братьям Стругацким «Аэлиту».

Они стали первыми ее лауреатами, вкупе с Александром Казанцевым.

ПЕРВЫЕ! Кто бы ни был рядом, все равно ПЕРВЫЕ! Я твердо уверен в том, что если машину русской фантастики раскрутили В. Ф. Одоевский, О. И. Сенковский и Алексей К. Толстой, а сделали жанром современным Алексей Н. Толстой и И. А. Ефремов, то истинное свое выражение, классическое во всех отношениях, при этом глубоко неформальное, напитанное болью (а что другое делает искусство искусством?) русская фантастика нашла в творчестве Аркадия и Бориса Стругацких.

«С самого начала наша деятельность была реакцией на нереалистичность фантастической литературы, выдуманность героев, – говорил Аркадий Натанович в марте 1982 года в редакции журнала „Знание – сила“ (записал Виталий Бабенко, – Г. П.). – Перед нашими глазами – у меня, когда я был в армии, у Б. Н. в университете, потом в обсерватории – проходили люди, которые нам очень нравились. Прекрасные люди, попадавшие вместе с нами в различные ситуации. Даже в тяжелые ситуации. Помню, например, как меня забросили на остров Алаид – с четырьмя ящиками сливочного масла на десять дней. И без единого куска сахара и хлеба. Были ситуации и похуже, когда тесная компания из четырех-пяти человек вынуждена была жить длительное время в замкнутом пространстве. Вот тогда я впервые испытал на собственной шкуре все эти проблемы психологической совместимости. Достаточно было одного дрянного человека, чтобы испортить моральный климат маленького коллектива. Порой было совершенно невыносимо. Были и такие коллективы, когда мы заведомо знали, что имярек – плохой человек, но были к этому готовы и как-то его отстраняли. Я хочу сказать, что нам было с кого писать своих персонажей. И когда мы с братом начали работать, нам не приходилось изобретать героев с какими-то выдуманными чертами, они уже были готовы, они уже прошли в жизни на наших глазах, и мы просто помещали их в соответствующие ситуации. Скажем, гоняться за японской шхуной на пограничном катере – дело достаточно рискованное. А почему бы не представить этих людей на космическом корабле? Ведь готовые характеры уже есть. Мы, если угодно, облегчили себе жизнь. Конечно, по ходу дела нам приходилось кое-что и изобретать. Но это не столько изобретения, сколько обобщение некоторых характерных черт, взятых у реальных людей и соединенных в один образ. Это обобщение и соединение остается нашим принципом, мы будем продолжать так и впредь, потому что принцип довольно плодотворный».