Человек с яйцом - Лев Данилкин

«Это чувство победы над животным в себе, над слабостью я буду до конца дней своих помнить как огромную интеллектуальную и духовную победу. Потому что в атмосфере подавленности, в ожидании смерти и казни, найти в себе силы трансформировать себя, более того, инсценировать в себе такой ответный, может, даже истерический протест — это была очень сильная внутренняя контригра. Я не могу понять, откуда я взял силы такого рода, они вообще не присутствовали во мне. Я был человеком достаточно мягким, бонвиваном, и хотя участвовал в публицистических битвах и сражениях, но такого истеризма — „Всех не перевешаете!“, как Зоя Космодемьянская из петли кричала, — я не ожидал от себя. А он был и, кстати, сослужил прекрасную услугу. Сразу же ко мне на улицах стали подходить переодетые разведчики, военные, жали руку, благодарили. И мне было так странно: ведь это они должны были проклясть эту свободу с помощью танков и гранатометов».

После горбачевского заявления о грядущем выяснении «кто есть ху» на страницы прессы выплескиваются потоки «доносов». Оказалось, он был связан с Баклановым, с ГКЧП, а газета «День» была не просто «оплотом заединщиков», но лабораторией и штабом путча. Яковлев, предложивший на одном из митингов — «Проханова надо вздернуть на фонарь», срывает овацию. Эталонной психической атакой стало опубликованное в «Столице» «Открытое письмо соловью Генштаба» поэта Евгения Храмова, инспирированное прохановским интервью «Комсомольской правде», где автор, обращаясь к нему «Саша», на «ты», обвиняет своего экс-приятеля в том, что тот графоман, состоит на содержании у военных и связан с КГБ. Проханов тоже помнит Храмова, в частности, как тот однажды преподнес ему стихотворение, а через некоторое время оно обнаружилось в сборнике, посвященное еще кому-то: «я долго не мог понять — как это, это все равно что венок с одной могилы переносить на другую».

С мемуарами о Проханове-монстре выступил и Сырокомский, его бывший патрон в «ЛГ». По горячим следам выходит роман Евтушенко «Не умирай прежде смерти. Русская сказка», в котором есть целая глава про хорошо узнаваемого «Романтика Путча». «У него была сосредоточенная бледность земляного червя, неуверенная самоуверенность соловья генерального штаба и гордая жертвенная нервность скаковой лошади, которая сама себя впрягла в колесницу истории, то бишь в танки. Лицо его было истощено истерической любовью к военно-промышленному комплексу, танкам, подводным лодкам, реактивным истребителям, атомным бомбам, химическому и бактериологическому оружию и особенно к боевым ракетам, которые в своих социалистически колониальных романах он воспевал с военизированной эротикой… Он решил въехать в бессмертие на бронетранспортере… так настойчиво стал тереться о генеральские погоны, что на его доверительно прижимающемся к ним плече оставались предательски поблескивающие золотые ниточки. Он нашептывал генералам апокалиптические предсказания… Армия стала его Дульсинеей в хаки. С детства он смертельно боялся летать, а теперь чуть ли не со слезами выклянчивал, чтобы его взяли на борт вертолетов, полосующих пулеметными очередями афганские деревни… У него была идиосинкразия к алкоголю, но он, превозмогая отвращение, героически заставлял себя пить водку с генералами в саунах, да еще с притворным удовольствием крякая, как они, ибо это входило, по его представлениям, в понятие мужественности… Он был настолько вымотан своим любовным романом с Армией, что у него не оставалось сил на просто женщин, и, для того, чтобы у него с ними получалось, он ставил в интимные мгновения кассеты военных маршей, лихорадочно вызывая в памяти военные парады на Красной площади…». По сюжету, Романтик Путча является к Кристальному Коммунисту с просьбой вооружить его, но тот обращается с ним как с маньяком и истериком.

Вместо того чтобы сдаться и каяться, он, напротив, преувеличивал степень своей близости с ГКЧП. В ответ на доносы «Литературки» насчет связей с Баклановым он вытащил целую серию снимков, где они запечатлены вдвоем, и опубликовал их — нате, подавитесь, и написал, что считает его замечательным человеком, а вы ему и в подметки не годитесь. Сейчас, пожалуй, не очень понятно, что такого особенного в этих фотографиях: сидят два хрыча в костюмах за казенным столом и о чем-то беседуют — невыразительно. Это сейчас; тогда, увидев эту публикацию, новый главком, ельцинист, моментально вышвыривает редакцию с Крутицкого подворья. Все приходится начинать с нуля.

Глава 16

Если бы году в девяносто втором некто взял на себя труд доехать до здания по адресу: Цветной бульвар, 30 — и подняться на 6-й этаж, в комнату номер 621, то ему довелось бы оказаться в одном из самых странных мест Москвы того времени. Прежде всего визитер обратил бы внимание на стройного мужчину средних лет, похожего на загримированного под Оскара Уайльда актера: в руке у него была бутылка «Хайнекена», которой он дирижировал оркестром из существ в офицерских мундирах, казачьих бурках, номенклатурных костюмах, хасидских лапсердаках и малиновых пиджаках. Здесь пахло йодом, едой, формалином и порохом, «отчего кабинет производил впечатление штабной палатки, лазарета и пивной одновременно». В углу окопался коренастый молодчик с хрупкими запястьями, модерирующий беседу между иностранцем со значком-свастикой и членом Политбюро ЦК КПСС, который явно не понимал, с кем он общается. На табурете, втянув голову в плечи, ютился человек, похожий на школьного учителя математики, из его портфельчика торчала засаленная рукопись. На столе развалился жилистый тип лет пятидесяти, в квадратных очках; ему что-то нашептывала высокая, ярко накрашенная женщина, щурившаяся от дневного света. Тот, который с бутылкой, разглагольствовал об амальгамировании идеологий, но в этом гуле было трудно различить, что именно он имеет в виду.

Несмотря на то что Яковлев сулил Проханову не то петлю, не то фонарь, а Руцкой — 12 лет в казенном доме за «Слово к народу», никаких конкретных репрессий после ГКЧП и «Пропади она пропадом, ваша свобода!» не последовало. Редакцию «Дня», правда, вытурили из хором на Крутицком подворье, но до отъема кабинета в «Литературке» на Цветном руки у новой власти — какой бы чудовищной она ни была — так и не дошли.