Человек с яйцом - Лев Данилкин

В газете был ответсек — Шамиль Султанов, но это была «ватага», «артель». С одной стороны, редакция была коллективом, в котором полностью реализовался водяновско-фотиевский «Компас»-«Вектор», с другой — никаких формальных признаков менеджмента не наблюдалось. «У нас не было выговоров, не было финансовых поощрений, не было иерархии хороших и плохих материалов. Это был общий котел, банда».

«Все это приходило сюда на планерку, сидело, а когда кончалась планерка, на столе появлялось вино, водка, закуска, складывалось, какие-то нарезки. У нас была экономка Тамара Сащенко, веселая, сильная, энергичная женщина, такая богемная, но умевшая управлять. Все это превращалось в веселую пьянку: буза, корреспонденты, какие-то женщины, кутеж, дым коромыслом. А при этом ФСК, подслушивающие устройства, ощущение грядущей крови, суды, деньги…»; Дугин тоже упоминает о «постоянных застольях», впрочем, утверждает, что то были не столько «болезненные пьянки», сколько интеллектуальные ассамблеи — «напряженные, полные политики, энергии политической ненависти к врагам России и окрашенные злым прохановским юмором, очень приятным».

— А что это за очень красивая секретарша у Клокотова в «Красно-коричневом»?

— Там было несколько красивых женщин-секретарш в разное время, одна сменяла другую.

Материал для редакционного имбридинга часто давали корреспонденты различных СМИ, которые также толклись здесь во множестве, небезосновательно рассчитывая заполучить яркие сюжеты. «Какая-нибудь корреспондентка из либеральной газеты могла стать любовницей кого-нибудь из наших сотрудников в итоге этой пьянки. Это была политическая богема и буза. Это ничем не напоминало чопорность редакций газет советских времен. Можно было прийти подшофе. Я тогда еще пил пиво, и Тамара Александровна ставила каждое утро бутылку пива или две, иностранные бутылки, „Хайнекен“, во время планерки я мог наливать себе пиво и пить».

Проханов с удовольствием вспоминает те «буйные» времена: «маленький полукриминальный коллектив, где на пирушке решаются проблемы спонсирования газеты». Помню, в моем кабинете, где только что бушевали и пьянствовали казаки или приходил Макашов, долго сидел в передней странный человечек, очень похожий на Акакия Акакиевича, в поношенном плаще; он терпеливо, несколько часов дожидался, когда мы кончим свое буйство, а потом я все-таки о нем вспоминал и приглашал его, а он выходил и на стол из какой-то сумы клетчатой высыпал гору денег.

— Что это за человек?

— А я не знаю, что это за человек. Какие-то странные люди в ту пору были, теневики. Гуляло огромное количество неучтенных денег самых странных. И среди этих людей были симпатизирующие моему направлению, которым нравилась газета. Они приходили, и я помню чудо спасения — день, когда с их помощью смог залатать все дыры.

Газета хорошо шла в розницу, и живые деньги, «замусоленные, шли в огромном количестве, питали наши столы».

Текущие события освещались здесь крайне затейливо — едва ли не каждый номер выглядел «спецвыпуском». Здесь могли быть игры, астрологические гадания, стихи, религиозные лубки; «это было интересно, творчески, коллектив любил все это, мозговые атаки непрерывные».

Атаки были не только мозговыми. Еще даже не было официально подписано в Беловежской Пуще соглашение о распаде СССР, а патриоты уже проводили свои экстремистские акции. 15 ноября 1991 года они сжигают во дворе Дома Ростовых чучело Е. Евтушенко. Удивительно корявое описание этих событий самим пострадавшим похоже на объяснительную в милиции: «В 1991 году я, сожженный на родине черносотенцами в образе чучела, облитого перед статуей Льва Толстого бензином из флакончика Романтика Путча, а потом вышвырнутый вихрем событий в пространстве, как собственный пепел, в каковой, чтоб он не дымился, не преминули коллективно плюнуть штук пятнадцать профессиональных гуманистов…» («Волчий Паспорт»).

Зачем он жег чучело Евтушенко? «Во-первых, оно было сделано из горючих материалов. Его невозможно было не сжечь. Слишком много серы, трав…» Кто его делал? «Моя жена. Это была такая протестная акция, ритуальное сожжение чучела — как сжигали Кострому на Масленицу, после чего должна была кончиться зима и прийти лето; мы полагали, как только мы сожжем этот ненавистный образ, нам сразу вернут наш Союз после этого». Советский Союз или недвижимость? «Территорию, недвижимость, Дом литераторов. Нас же выгнали, никуда не приглашали, не пускали, все было захвачено „Апрелем“, превратилось в гнездовье демократизма и либерализма. Надо было показать, что захват Союза писателей СССР Евтушенко и компанией — вещь неправовая, и мы, вытесненные после ГКЧП за пределы этого Союза и живущие на Комсомольском, не смирились. Мы совершили первую вылазку, созвали на митинг патриотических писателей. Заранее было сделано великолепное чучело». Расскажите, как. «Как шьют платья, саваны, одеяния? Была сделана голова из папье-маше, мокрых жеваных газет». Как можно было понять, что это именно Евтушенко? «А портрет. У меня же был опыт делания масок, эти маски делались у меня дома, делали их мои друзья-художники и мы с женой. Это очень просто. Сворачивается цилиндр из картона, а потом на него наклеивается масса мокрой, раскисшей газетной бумаги. Вылепливается очень характерный евтушенковский нос, его губы, тощая шея, он же поддается пародированию, Евтушенко. После просушки все это красится в телесный цвет, на голову надевается рыжая сетка, которой чистят посуду, делается какой-то балахон из старой рубахи, все это насаживается на палку от щетки и несется торжественно через весь Союз писателей на двор. Был снежный полдень, писатели говорили в микрофон, к окнам прильнули аппаратчицы Союза писателей СССР, которые обслуживали всю эту новую когорту — Евтушенко, Черниченко, радикальную, „апрелевскую“ часть. Мы произнесли несколько грозных слов. Мой младший сотрудник держал это чучело, и в какой-то момент я запалил его зажигалкой, и оно вспыхнуло, как смола… еще бензином, конечно, поливали… и все это горело, дымилось, фотографировалось».

«Конечно, зима не прошла: к сожалению, никто ничего нам не вернул. Но курьез-то в чем? В 2003-м, на Франкфуртской ярмарке, я издалека увидел странное долговязое существо, облаченное в какие-то разноцветные хламиды, напоминавшее то ли какого-то тибетского бонзу, то ли странного арлекина. Оно расхаживало по павильонам, и я в этом изможденном дервише узнал Евтушенко. И затем я его заметил в аэропорту. Сначала я задичился, но когда мы встретились у чек-пойнта, он открыл объятия, и мы обнялись. Это было странно, и произошло, видимо, непроизвольно, и с его, и с моей стороны. Когда встречаются два соотечественника за границей, они первое, что делают, — обнимаются и целуются, и только потом признают друг в друге былых врагов. Ну вот, после этих объятий мы благополучно прошли на борт самолета и оказались в разных углах, а потом он подошел и предложил сесть вместе. Мы всю дорогу сидели и пили очень вкусное вино, вспоминали прошлое. Я, конечно, как всегда помалкивал, как Белосельцев. Он читал стихи, рассказывал о своих поэтических антологиях, литературном мессианстве. Я не испытывал к нему никакой враждебности. И он спросил меня: „Но ведь ты же сжег мое чучело“. А я сказал ему: „Но ты же цел, на тебе ведь нет ни одного ожога, кроме тех, которые ты получил в борьбе с историческими процессами“. И мы согласились с тем, что мы встретились как два ветерана великой минувшей войны, как советские ветераны и ветераны вермахта. Он кем был? Конечно, вермахт. И нет ни недоумения, ни сожаления по поводу пролитой крови, потому что нет ни Третьего рейха, ни Советского Союза, ни Союза писателей, и, по существу, мы оказались обломками разгромленного корабля, испытывающими странное друг к другу влечение. Он сообщил мне, что его жена жадно читает каждый номер газеты „Завтра“, передовицы. У меня даже было желание подарить ему „Последний солдат империи“, где он фигурирует на сходке в Останкинском дворце».